Рассказы
Шрифт:
Джино неправдоподобно быстро освоил штурвал. Сначала он не ладил даже с собственным обмундированием, но со временем начал им тайно гордиться. Несмотря на все попытки, ему так и не удалось отдавать честь всерьез, и всякий раз казалось, что он просто «показывает нос». И всегда он был настороже, ощетинивался на воображаемые оскорбления и принимал безобидную шутку за открытый вызов, требующий открытой и бескомпромиссной реакции. Отсидка на гауптвахте еще больше испортила его характер и окончательно убедила в том, что даже здесь ему заказано все, кроме ближайшей «губы».
Раньше Джино принадлежал только очередной машине, за рулем которой оказался, а еще Дженни,
— А ведь ты лучший механик во всей части, — нехотя, просто констатируя факт, сказал пилот его самолета. — Если бы ты так летал, как готовишь самолет, через месяц получил бы звание.
Джино хмыкнул. Тоже мне! Вещает, как оракул. Не знает, что имеет дело с Джино? Лучшим водителем во всем Ближнем Норд-Вест-Сайде?
— Ты зол на весь мир, — продолжал пилот. — Возможно, у тебя есть причина. Но если проглотишь свои обиды, научишься летать гораздо быстрее. И гораздо лучше.
Джино оглядел его с ног до головы.
— Когда я соберусь летать, то полечу, — сказал он пилоту. — Когда соберусь, просто сяду за штурвал. На звания мне плевать. И на вас тоже.
Это была самая длинная речь, которую слышали от него на аэродроме. В казарме над ней шутили целую неделю.
Возможно, у Джино был шанс со временем смягчиться. Но прежде, чем шанс смог воплотиться в жизнь, пришло письмо от Дженни.
Джино,
знаю, ты не будешь меня осуждать за то, что я сейчас скажу, просто мне пришла пора искать надежной жизни, даже если тебе надежная жизнь не по душе. Знаешь пословицу? «Реже видишь — больше любишь кого-нибудь другого». Короче, в воскресенье утром на Иоанов день я вышла замуж. Ты его не знаешь, но уверена, он бы тебе тоже понравился. Его однажды задержали, когда он ехал на повозке без фонарей. Оставайся таким же милым.
— Уверен, он бы мне тоже понравился, — мрачно подумал Джино и тщательно разорвал письмо.
— Бывает, человек здесь как-то себя находит, — туманно философствовал пилот перед своим бомбардиром, но имен не называл. — Бывает, человека скрутило изнутри, он оторвется с этим от земли, глядишь — и распрямился немного.
Джино распрямился, на свой манер, когда совершал ночную разведку над Алеутскими островами, через неделю после падения Бизерты. Он возвращался на базу в одноместном самолете, когда зарево в небе подсказало ему, что впереди по курсу его ждет не только солнечный рассвет. Чтобы замаскироваться, он нырнул в это зарево и увидел большой крейсер с восходящим солнцем на корме, удирающий в море от длинной линии горящих сооружений на берегу. Джино повернул за крейсером в открытое море, наслаждаясь ощущением, что на этот раз он охотник, а не дичь.
На своем самолетишке Джино был бессилен что-либо предпринять, он мог только передавать на базу курс крейсера, пока не подоспеет парочка крупных ребят. Он держался за пределами досягаемости зениток, между восходящим солнцем и морем, воображая, что прижимает крейсер к обочине так же, как жизнь и дорожный патруль часто прижимали
Зенитная батарея крейсера пришла в боевую готовность, когда он только появился за кормой — не успел еще стихнуть топот бегущих по железным трапам ног. Перепрыгивая с облачка на облачко, Джино потешался над тем, что серьезные орудия, заряженные внизу, заряжены ради такой персоны, как мелкий воришка с Вест-Чикаго-авеню. Он порхал по бездонному аляскинскому небу, прыгал по облакам параллельно курсу крейсера, то вперед, к леденяще-зеленому горизонту, то назад, к утреннему солнцу. Зенитные расчеты успели скульптурно окаменеть возле своих орудий, проклиная тупого янки, который даже не соображает, что не сможет весь день болтаться в небе, как воздушный змей.
Все леденяще-зеленое утро воздушный змей продержался в небе, вызывая подмогу, которая так и не пришла. Потом продолжал летать в зеленых аляскинских сумерках. Когда на море опустился туман, а крейсер стал размытым серым пятном посреди бескрайней серой пустыни, Джино подключил запасной бак, сбавил высоту и начал преследовать крейсер, ориентируясь по волне за кормой, не желая дать ему уйти, не желая возвращаться на базу.
Ставка была велика, и Джино не хотел от нее отказаться. Он всегда играл по-крупному, и эта игра стала для него самой крупной. Он верил в свою удачу, в свой штурвал, верил в того, в кого никто никогда не верил, — в себя.
Словно встрепенувшись от сна, дрожащая стрелка сообщила, что на базу ему не вернуться. Снизу, с палубы, как будто слышался чей-то заливистый язвительный смех, а зенитки глумливо тыкали в него стволами. Как когда-то, бесконечно давно, тыкали в него пальцами старшие мальчишки. И он спустился вниз, подгоняемый тявканьем зениток, чтобы направить одноместный самолет в борт крейсера, словно локомотив — в стену коровника.
Искалеченный, замурованный, охваченный болью, Джино испытал короткую жгучую радость от первого мощного взрыва на палубе. Ему мерещилось, что он легко ведет машину по какой-то местности, знакомой и одновременно незнакомой, выписывает петли на неумолимо сужающейся дороге, сверху грохочет надземка, а сзади наступает на пятки последний, расторопный преследователь. И на последнем глухом вираже последней гонки он понял, что наконец-то плавно летит под откос в ту страну, где за ним никто никогда не будет охотиться.
— Наверно, они его взбесили, — задумчиво сказал пилот бомбардиру, разглядывая под крылом объятую пламенем громаду крейсера. — Наверно, ему показалось, что какая-нибудь макака на палубе насмехается над его самолетиком.
Грош для бедняка
Трудно понять, что находят некоторые женщины в некоторых мужчинах. К примеру, что могла найти Глэдис в Соботнике? Но чем больше он врал, тем нежнее она к нему относилась. Называла его мой бедный Руди, зато мы все в округе прозвали его На-все-сто.
То есть брехло На-все-сто. Вечно старался доказать, что он — не отпетый голодранец, еще до того, как его так назовут.
Он и с ней с этого начал в первом же разговоре, и она до сих пор его слушает. Не могу сказать почему. Глэдис только раз обмолвилась: «Ложь — для бедняка грош». Как будто хотела что-то объяснить про своего Руди.
Первый разговор у них случился в аптеке — Глэдис сказала подруге, что, сколько себя помнит, всюду натыкается на этого щупленького, в очках. Соботник услышал, и нет бы подойти и сказать: «Да, я здесь живу всю жизнь и тоже частенько вас встречаю». Куда там! Только не Соботник! Не наш На-все-сто. У него все сложно.