Расследование продолжается
Шрифт:
Я предложил погулять часок («Полезно перед сном…»), тем более, что в гостинице все равно не усидишь — духотища неимоверная. Мы медленно пошли к Площади цветов.
Я молчал, а Сергей Петрович бурно возмущался нравами современной молодежи. Конечно, было сказано, что «в наше время молодые люди такого не позволяли себе — вежливости были обучены, почтению к старшим» и т. д. Каким-то путем, руководствуясь своей собственной логикой, Сергей Петрович подошел в своих рассуждениях к мысли о религии и ее общественной роли. Мысль ему, видимо, понравилась, и он стал ее развивать.
— Нет, что ни говорите, Иван Антонович, а религия
Так вот, я хочу сказать, что человеку узда нужна и такой уздой в прежние времена религия была. Весьма полезное действие на общественные нравы оказывала. Вы не согласны? — обратился Сергей Петрович тоном, в котором слышалась полнейшая уверенность в, том, что я, конечно, согласен с его доводами, а вопрос обращен ко мне с единственной целью — вовлечь меня в разговор.
— Нет, не согласен, — сказал я вслух то, что все это время думал.
— Как? — удивился Сергей Петрович.
Я помолчал еще, подыскивая наиболее убедительный ответ. Потом вдруг вспомнил одну историю…
— Я лучше расскажу вам один случай из моей юридической практики. Это и будет ответом на ваш вопрос. Согласны?
— Да, да, разумеется, сделайте одолжение, рассказывайте. — Сергей Петрович все еще сердился и поэтому продолжал говорить в несколько высокопарном стиле.
— Было это лет пять-шесть тому назад. Я жил тогда в Орске. Сейчас семья, о которой я хочу рассказать, живет прекрасно, люди завидуют. Владимир Иванович Гончаров и его жена, Анастасия Гавриловна, работают. Дети, Михаил и Григорий, теперь, пожалуй, среднюю школу заканчивают…
Тогда же, когда все это стряслось, Миша учился в пятом, а младший — в четвертом классе. Жила еще с ними бабушка, Ефросинья Андреевна, лет шестидесяти. Верующая. По пасхам на столе обязательно нарядный кулич и крашеные яйца… Владимир Иванович не возражал: беда, мол, не велика, красивый обычай — и только. В церковь всю эту красоту носить старухе дочь помогала. И тут ничего дурного Гончаров не видел — всего раз в год…
Владимир Иванович даже немного гордился собой, ведь когда он познакомился со своей будущей женой, Анастасия была сильно верующей: в церкви молилась, дома без бога ни до порога. Он не насмехался, не укорял. Просто верил, что увезет свою Настю в город, учиться она станет, работать пойдет, про бога и забудет. Не так легко, конечно, но от религии жена его отошла.
Правда, после приезда тещи чуть было все по-старому не пошло. Тяжело было Насте управляться: двое детишек-погодков, работа, хозяйство. Вот старуху на помощь и позвали. А та, как увидела, что в доме даже икон нет и дочь лба не перекрестит, давай свои порядки устанавливать. Изо дня в день пилила Настю за то, что ребятишки некрещеные. Дождалась, когда зять в командировку уехал, сама в церковь детей отнесла, крестики на них надела. Икону в углу повесила…
А как-то в воскресный день после обеда Мишутка встал рядом с бабушкой перед иконой и начал молиться. Владимир Иванович так и ахнул. Тогда-то и состоялся серьезный разговор с Ефросиньей Андреевной…
Детей она оставила в покое. Но с тех пор старуха почти ни с кем не разговаривала,
Молилась она постоянно, особенно же истово в моменты, когда казалось ей недостойным, обидным поведение зятя, дочери и внуков.
Жизнь в доме сделалась невыносимо тяжелой. Душно и тоскливо было молодым рядом с набожной старухой. В кино, в театр не сходишь — бабка у детей и есть и нет ее: то в церковь она уходит, то дома какой-то грех отмаливает, с детьми возиться ей недосуг.
Владимир пытался восстановить в доме порядок, но ничего не добился. Старуха после разговоров с зятем еще больше суровела и все молилась, а Настя металась между мужем и матерью, стараясь помирить их.
— Ты пойми, глупая, — говорил он жене, — я ведь не о себе, а о семье, о детях забочусь. Ну, как мы живем? Разве это дом? Тюрьма настоящая. Закурят в доме — она морщится, запоют или, не дай бог, танцевать станут — она молитвами да крестом, как от чертей, от нас отгораживается. Говорить скоро разучимся. Да разве ты сама не замечаешь, что мы уже давно на шепот перешли?
— Володенька, не надо шуметь, прошу тебя. Что же мне-то делать? Ведь мать она мне! Потерпи, авось перемелется как-нибудь. — И Настя забивалась в уголок, тихонько и горько плакала.
Владимир досадливо махал рукой и замолкал. Копался часами в своей кладовочке, мастерил самодельные радиоприемники, уходил к друзьям посидеть за шахматной доской. Словом, старался как можно меньше оставаться дома. Даже рад бывал, когда приходило время отчетов, инвентаризаций, ревизий — тогда он пропадал на работе день и ночь.
Временами дети заболевали, и тогда по дому распространялся сладковатый запах восковых свечей да громче обычного вздыхала и бормотала молитвы теща. Но ребятишки в общем-то были крепкими, хворали редко и не тяжело.
Шли годы. Владимир Иванович уже привык ни во что дома не вмешиваться. Все было так, как завела теща. Теперь Ефросинья Андреевна держалась полновластной хозяйкой: покрикивала на Настю, отпускала подзатыльники детям, все чаще приглашала богомольных старушек о душе потолковать, а на Владимира просто не обращала внимания, будто его и нет совсем. И Владимир Иванович не возражал: мать с дочерью люди свои — сами разберутся, а мальчишки народ бедовый, их иногда и отшлепать полезно бывает.
Только не по душе ему были эти старушечьи сходки. Однажды вместе со старухами в дом пришел какой-то странного вида мужчина лет сорока-сорока пяти: из-под пальто выглядывала черная ряса, на плечи свисали рыжие с проседью космы, воротник спереди закрывала окладистая борода. Едва на порог ступил — креститься стал, а из-под лохматых бровей плутоватые глазки так по углам и шарят, так и шарят. Отцом Алексеем старухи называли его, за глаза же — святым Алексеем. Владимиру противно было смотреть на этого «святого»: здоровенный мужичина, ряса на плечах трещит, ему бы в самый раз землю копать или стога метать, а он со старухами молится гнусавым голосом. Не нравилось и то, что Настя все чаще стала находиться среди богомолок. Очень не нравилось. Но он молчал.