Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Шрифт:
Помню, что в станице, где мы обитали, немцы отлавливали евреев. Я маленьким был очень похож на еврейского ребенка, и меня несколько раз приводили с улицы в гестапо, чтобы потом отправить в концлагерь. Выручала моя бабушка-эстонка. Она прекрасно знала немецкий, как, впрочем, и десяток других европейских языков.
Помню, что в нашей хате жил немецкий офицер, молодой парень, который был одним из внуков Кнута Гамсуна. Бабушка часто разговаривала с ним; видимо, что-то объясняла мне, и я запомнил: у нас живет внук знаменитого писателя Гамсуна.
– В предисловии к «Всадникам» академик
– Я не помню, чтобы рассказывал подобное Лихачеву. Хотя в партизанском отряде волей обстоятельств я какое-то время действительно находился. Даже ранен был в голову. Но заслуг партизанских за собой не знаю. Слишком мал был еще. А вообще-то повоевать мне довелось. Но несколько позже… К этому был причастен мой отец. Он забрал меня к себе в польскую армию из Махачкалы, куда мы с бабушкой перебрались после того, как немцев погнали с Кубани.
Поначалу отец воевал на Ленинградском фронте. Он командовал истребительным батальоном, а затем и полком. Это были камикадзе… Потом из поляков по паспорту стала создаваться польская армия. И в этой армии Рокоссовского отец командовал двумя дивизиями, будучи по должности генералом дважды. Для советской же армии он так и оставался полковником.
Я был два года сыном Войска Польского. Носил форму. Выполнял солдатские обязанности. Отец поблажек мне не давал, при штабе не держал. Я был снайпером. Но приходилось и швырять в танки бутылки с горючей смесью Молотова.
За службу в Войске Польском я получил, как и все, крест Грюнвальда, который считается почетной наградой. После освобождения Варшавы отец стал ее военным комендантом. Жили мы на шикарной вилле в предместье – Праге. Там тогда квартировало все начальство. Варшава-то стояла разрушенной…
У отца была свора собак – сорок гончих. Он ездил с ними на охоту. Я тоже ездил вместе с отцом со своим личным спаниелем. Его чучело лежит у дивана, на котором я сплю… Почти 60 лет назад отец случайно подстрелил моего любимца.
Тогда же, во времена виллы и псовых охот, я объездил пол Европы. С отцом, конечно.
Потом – не буду углубляться, как и почему, – отец стал заместителем командующего Архангельским военным округом. Затем его перевели во Львов… Там я закончил десятилетку. Учился в гимназии, в которой опять же – чему безмерно благодарен! – преподавались древние языки. В Ленинград, где продолжала жить мать, приехал, чтобы походить по музеям, вкусить от питерской культуры. Отсюда, из Ленинграда, и ушел… добровольно служить в армию.
– Теперь в советскую… Причем с самого детства неплохо подготовленным солдатом.
– Это оценили не сразу. Я призывался в артиллерийские и минометные войска. Служил вначале на зенитках на границе с Финляндией. Но потом рассмотрели, что я вынослив, хорошо тренирован, метко стреляю, быстро бегаю на лыжах, прыгаю с лыжного трамплина, – и отправили в десантники! Был я и дозиметристом. Находился в командировке на Новой Земле, когда там испытывалась водородная бомба. Об этих испытаниях теперь вспоминают открыто. Приводят десятки жутких, шокирующих подробностей. Я же остаюсь верен той подписке о неразглашении, которую когда-то давал. Хотя, конечно, вспомнить есть что. Бункер, в котором я находился, был самым
Но армейская служба меня все равно влекла. Это, видимо, наследственное. Думал поступить в Военную академию. Однако так и не сподобился. После армии, вернувшись в Ленинград, работал грузчиком, слесарем, электромонтажником, монометристом на турбостроительном заводе. Был одно время даже начальником цеха монометристов. Правда, в цехе числилось всего семь человек…
Тогда же, работая на заводе, поступил на философский факультет Ленинградского университета. Учился заочно и очень долго. Не то семь, не то восемь лет. Что-то сдавал сразу за четыре курса, но оказывалось при этом, что по какой-то дисциплине имею «хвост» еще за первый курс. Диплом я так и не защищал. Но зато успел за время учебы стать профессиональным поэтом…
Николай Асеев
Повторяю, стихи начал писать с 16 лет. Но стихи были посредственные… И вот неожиданно, почти сразу после армии, после пережитого на Новой Земле, ко мне, что называется, пришло озарение… Казалось, мои накопленные знания о Древней Руси, таившиеся до поры невостребованными, заставили прозреть. Я понял, о чем и как мне надо писать. «Думал – не вернусь, а вот вернулся, через восемь сотен лет почти…» И тогда – в фантастически короткий срок – из туманов российской истории возникла моя первая книжка.
К «самиздату» я никогда никакого отношения не имел. Но случилось то, что случилось… В Ленинграде в ту пору были маленькие салончики, куда приходили художники, поэты. Был такой салончик и на Стремянной улице. Хозяин его, Боря Понизовский, много знал о театре… Он ставил домашние спектакли и вел с гостями всякие беседы про искусство. У него всегда толпилось много народу. Я там однажды прочитал кое-что из своих, казавшихся мне настоящими, стихов. Борис записывал на магнитофон. Зашел я к нему потом недели через две, а уже – «понеслось»: все приветствуют, все просят дать почитать…
Так разлетелись по рукам, при этом всякий раз множась на пишмашинках, мои стихи. И вдруг – телефонный звонок из Москвы: «С Вами говорит Николай Асеев». Как Асеев? Это же – словно из потустороннего мира… Читал я его, конечно. И много. Любил даже. Но откуда он взялся? «Я, – говорит, – хочу заняться Вашими стихами. Это то, что за последние 30 лет меня тронуло. Приезжайте. У меня Ваша книга». Вот тебе и на! Оказывается, к мэтру уже поступила моя книга в самиздатовском обличии…
Приехал я в Москву. Встретились мы с Асеевым, посидели над рукописью. И он – мне: «Надо издавать». Но как? Я умел собирать парашют, стрелять, прыгать с трамплина. Но как издавать поэтическую книгу о Киевской Руси, когда любой исторический сюжет, согласно установкам того времени, изучался – как бы где не оплошать! – в тройных окулярах. Асеев, видно, понял мои сомнения. Говорит: «Хорошо, я помогу». И стал излагать проект возможных действий: дескать, надо добраться до Лебедева, личного секретаря Хрущева… «А при чем здесь это?» – спрашиваю. А Асеев спокойно так объясняет, что потом можно будет сказать секретарю писательского союза Симонову, что, дескать, эту книгу уже читали там, на самом верху…