Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Шрифт:
Какие открытия готовят наука, искусство нового века?
– Ничего не стоило бы снова предложить «джентльменский набор»: генетика – информатика – космос – нанотехнологии. Но я вынужден повторить еще раз: конкретности непредсказуемы. Например, с высокой степенью вероятности мы можем утверждать, что пилотируемый полет на Марс в XXI веке состоится, но мы не знаем: когда именно? каким именно образом? какие даст результаты? Скорее всего будут побеждены СПИД и многие формы рака. Проблема голода будет решена еще в паре десятков стран. «Электронная» книга заменит бумажную… И так далее. С катаклизмами сложнее, но и проще в то же время. В середине века наступит энергетический кризис – если не удастся
– Джордж Сорос, выступивший со статьей «Свобода и ее границы», подверг критике современный капитализм («Культ успеха вытеснил веру в принципы. Общество лишилось якоря»). По мнению суперкапиталиста Сороса, открытому обществу – как промежуточной территории – угрожают как тоталитарные доктрины, которые привели бы к господству государства, так и бесконтрольный капитализм, который привел бы к крайней нестабильности и, в конечном счете, к краху. А нам, России, что прежде всего угрожает в грядущем веке?
– Нам еще долго будет угрожать возвращение в XX век со всеми его тоталитарными прелестями. У власти сейчас находятся люди (молодые, энергичные, амбициозные), для которых конец 70-х и начало 80-х – время выдвижения в карьеру, доброе время, хорошее время, когда Империя уже тряслась на глиняных ногах, но еще так много им обещала, и гимн этой империи вызывал у них (тогда еще совсем молодых и очень серьезных) самые достойные чувства. Это мы, шести десятники, – задыхались в атмосфере лжи и несвободы, а они – о, они были полны энтузиазма и воодушевлены открывающимися перед ними перспективами. Они воспринимают наше недавнее прошлое совсем не так, как мы, шестидесятники, и для них возвращение туда отнюдь не означало бы катастрофу и беду. Они вполне способны рассматривать такой регресс как классическое ленинское отступление – шаг назад для того, чтобы впоследствии совершить скачок вперед. Остается надеяться только, что здравого смысла хватит понять, что такой шаг назад на самом деле это шаг в яму, из которой снова придется выбираться так же мучительно, как в конце восьмидесятых. Но угроза остается, и будет оставаться до тех пор, пока к власти не придет следующее поколение – тех, кто родился в 70-х и никогда не принимал «причастия буйвола».
– И два совсем простых вопроса, Борис Натанович, подводящих итог всему сказанному, всей «математике грез»: есть ли будущее у будущего?
– Да. В пределах миллиарда лет.
– Когда мы (Россия) будем жить по-человечески?
– Через два-три поколения. В середине века, скажем. Согласны?
Виктор Сухоруков
Взрываю за собой мосты
«Что бы я ни делал,
– Виктор, поскольку все начинается в детстве, с него и начнем. Скажите, какие сказки Вы любили в детстве: волшебные, бытовые, сатирические, страшные?
– Те, которые приносили человеку богатство без труда. До сих пор помню сказку про камень, под которым была нора, а в норе – клад. Ты мог в эту нору залезть и взять все, что унесешь. Но при этом должен быть голым. А много ли можно унести, когда при тебе нет карманов? Но мне нравилась эта хитрость, этот приказ о перевоплощении (человек голый ведь совсем не тот, что одетый).
В сказках ко всем героям я относился, как к живым людям. Будь то пушкинская «Мертвая царевна» или сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, или «Гуси-лебеди».
Я верил в молочные реки и кисельные берега. В школе, когда нам предложили написать сочинение о своих фантазиях (может быть, тема – не от очень сытной жизни), я придумал фонтаны из газированной воды, дожди из леденцов, шоколадные статуэтки в аллее парка, где можно было остановиться и откусить у статуи палец.
– А страсть к перевоплощению в детстве в чем-то сказывалась – в желании передразнить или обмануть, например?
– Конечно. Мне кажется, дразниться – вообще удел детства. От этого получаешь удовольствие и доставляешь его другим. Особенно взрослым. Ребенок тщеславен и умен. Мы и хитрили, и обманывали. А уж как разыгрывали! Я разыгрывал, когда мне было четыре года.
В то же время я был страшный фантазер и мечтатель. Помню театр марионеток, который привозили в детский сад, устанавливали картонно-тряпочный короб и на веревочках разыгрывали за 20 копеек спектакль. Я не видел этих веревочек и верил, что человечки – живые, а веревочки только для того, чтобы нас обмануть, будто это – куклы.
– Кто-нибудь углядел в детстве ваш дар?
– Взрослые говорили: «Ой, Витька, быть тебе артистом!» Это меня очень подогревало. Мне казалось, они угадывали мои желания. Хотя откуда они у меня, сам не знаю. У меня не было ни библиотеки, ни музыкальных инструментов. Дом был бедный. Телевизор-то, «Волхов-Б» за 160 рублей, появился, когда мне было уже за пятнадцать.
– А семья была большая?
– Мать, отец и трое детей. По тем временам – нормально. Но жили бедно. Родители не умели наживать, у нас всегда были долги. У меня были брат и сестра. Сестренка и сейчас жива, я ее очень оберегаю, стараюсь ей быть и отцом, и братом. А вообще в семье были очень трудные отношения. Мне даже себе это трудно объяснить. Мать меня не особенно любила, не особенно жаловала и вся родня. Мои глаза всегда глядели в другую, чем у всех близких, сторону.
Я все время что-то выдумывал, что им казалось нелепым. Даже когда поступал в театральный институт, они отнеслись презрительно. Отец поспокойнее, понежнее. Он у меня вообще был тихий человек и больше других меня любил. А мать говорила: «Куда лезешь? Кому ты там нужен? Давай уж на фабрику – это наш уровень, наша территория».
– Они были фабричными людьми?
– Фабричные. Мать – ткачиха, отец – чистильщик машин. А я всю жизнь наводил в доме марафет, порядок. Мне казалось, что именно в чистоте – богатство быта. Если нет серванта – надо облагородить буфет, чтобы выглядел дорого. Я и кусочки хлеба заворачивал в фантики от чужих конфет, чтобы представить: это – мои шоколадки. В этом и есть богатство нищеты – фантазия, желание устроить вокруг себя красивую жизнью.