Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Шрифт:
Помню о чувствах, которые охватили меня при взгляде на памятник. Прежде всего это чувство великой печали и скорби по невинно убиенным. И вместе с тем гнетущее понимание того, что кара Божья постигла Россию за великий грех вероотступничества, в котором была вина и нашей церковной иерархии, не сумевшей спасти, удержать паству от всеобщего ослепления.
Богом связанная нить
– Но после смерти деда линия священнослужителей в Вашем роду на какое-то время прервалась?
– Да, прервалась. Но Богу было угодно вновь связать эту
В 1946-м – мне было тогда 14 лет – я уже помогал отцу в церкви. А когда мы оказались на Алтае в городке Алейске, я поступил сторожем и пономарем в Храм Божий, где отец служил дьяконом. Школу я бросил. У нас в семье было мал мала меньше семь человек детей, и один отец прокормить их не мог.
В 1949-м приехал к нам проверять церковное хозяйство благочинный и, увидев наше житье «с плачем сотворяемое», предложил перебраться в Барнаул. Там я, приобретя липовую справку о работе сапожником (справки о работе в церкви не принимались во внимание), пошел в 6-й класс школы рабочей молодежи. Потом уже в Кемерово в 18 лет закончил семилетку. А из Кемерово направился в Москву поступать в духовную семинарию.
Учился в Загорской семинарии я легко. Особенно интересовался российской историей. Дома у нас были тома Карамзина и Костомарова. Из любопытства в семинарской библиотеке я брал книги по астрономии, географии, архитектуре, живописи.
Я закончил семинарию в 1955 году. И тогда же женился на девушке Лиде, с которой не расстаюсь вот уже 47 лет. Подобно своему деду, я увез ее из Москвы в Сибирь. Там и венчал нас мой отец. Там, в городке Киселевске Кемеровской области, я и получил свой первый приход. Жили мы у старушки в маленьком домике с подслеповатыми окнами. И кровать, которую подарил нам отец, была единственной нашей мебелью. Но так жили тогда все сельские священники России, и я был готов разделить их участь… Но мне не давала покоя и честолюбивая мечта: поступить в духовную академию. А между тем я уже знал, что в Академии нет заочного обучения, есть только экстерн. И, чтобы сдавать очередные экзамены, надо служить недалеко от Москвы, во всяком случае, в европейской части России.
Все решил судьбоносный случай. Будучи наездом в Загорске, я встретил своего хорошего знакомого по семинарии, который служил тогда в одном из ярославских храмов. Послушав о моих надеждах и печалях, он неожиданно предложил: «Паша, поехали в Ярославль. Наш владыка любит семинаристов…» А ведь верно: я тогда больше на семинариста, чем на священника, смахивал… Поехали. Поговорили с владыкой. А через пару часов приносят мне его указ: «Назначается штатным священником Федоровского кафедрального собора Ярославля». Чем-то приглянулся я ему, значит…
Оттуда, из Ярославля, спустя одиннадцать лет по рекомендации Никодима, бывшего Ярославского митрополита, а в то время председателя отдела внешних сношений Московской патриархии, я был направлен на работу за границу.
Розовый священник
– Отец Павел, когда Вы говорите о работе за границей,
– Да, так было до 1945 года. Но наше положение победителей в войне дало возможность получить часть земель и зданий, принадлежавших ранее Русской православной церкви.
В 60-е годы прошлого века зарубежных православных приходов, управляемых Московской патриархией, было уже предостаточно. Не хватало в них только священников, присланных из России. В церквях продолжали служить священники-эмигранты. И стояла задача сменить их молодыми священнослужителями, получившими духовное образование в России уже после войны.
Местом моей службы был Воскресенский собор в Берлине. Он находился во французской зоне; и из Восточного сектора – места моего жительства – я как русский батюшка, идущий по делам к своему Храму, попадал туда через пропускной пункт «Чек фор Чарли». В этом соборе, покинутом сбежавшими на Запад эмигрантскими священниками, я и вел в течение шести лет церковные службы. А кроме того, являясь благочинным, постоянно выезжал на своем «Опель капитане» в другие города ГДР, где были православные приходы.
Что касается комфортности жизни, благоустроенности быта, ГДР открылась для меня неким неожиданным раем. А между тем мое положение представителя Московской патриархии в ГДР и ФРГ требовало от меня превознесения советского образа жизни. Я, естественно, говорил лишь о хорошем. Но приходилось и отшучиваться. Поинтересуются, например: «Пишут ли советские газеты о проблемах верующих?» Отвечаю: «Не пишут, но у нас есть своя духовная печать, которая не напутает столько, сколько может напутать безбожная пресса!» Смеются. Аплодируют. Поэтому меня и считали не то что бы совсем красным священником, а, скажем так, несколько розовым… А я просто любил свою несчастную Россию и очень хотел, чтобы в глазах иностранцев она выглядела лучше, чем была на самом деле.
– Многие Ваши прихожане были русские эмигранты…
– Я многократно сталкивался со страданиями душ наших соотечественников, которые когда-то давно покинули Родину и теперь не могли вернуться в Россию. Они были вычеркнуты нами из нашей истории.
На смертном одре я исповедовал в Вене графиню Екатерину Разумовскую. По мужу Разумовская, она происходила из рода князей Витгенштейнов. Ее дедом был Петр Христианович Витгенштейн, тот самый генерал-фельдмаршал, чей корпус защищал Петербург в войне с Наполеоном и которого называли «спасителем града Петра». Она была обедневшей княгиней. Гражданская война застала ее под Житомиром. Разруха, кровь… Часть семьи успела перебраться в Румынию. А ее захватывают большевики. Измываются, заставляют аристократку работать уборщицей в казарме. Она бежит, переходит румынскую границу, потом устраивается горничной в имении графов Разумовских, потомков Александра Разумовского – морганатического супруга Елизаветы Петровны – и его брата Кирилла – президента Петербургской академии наук. Владелец имения Андрей Разумовский влюбляется в горничную, которая оказывается… княгиней. Словом, святочный сюжет… Но, казалось бы, за счастливым его финалом следуют долгие годы тоски по потерянной Родине и беспомощная старость на чужбине.