Расставание
Шрифт:
— Договорились! Прямо сейчас? Но мне некогда. Ну, что случилось? Только без мокроты, трубка ржавеет.
Отчасти я даже рад ее звонку. Леночка всхлипывает и швыркает носом.
— Ну, докладывай.
— Можно, я к тебе приеду? Я не могу по телефону.
А что? Пусть приезжает. Мне нужно убить время до вечера, когда явится эта женщина по имени Валентина, а, может быть, даже… Прекрасная мысль!
Я задержу Леночку и включу ее в компанию. Все упростится, Леночка умеет создавать непринужденную обстановку, она вся такая домашняя, комнатная, уютная,
Я растолковываю, как лучше добираться до меня, она обещает взять такси.
Мне сейчас ни о чем думать не хочется, и я думаю о Леночке, она принадлежит к тем людям, которых не принимаешь всерьез. В сравнении с Ириной она одноклеточное существо, очень милое и доброе, но одноклеточное. Я представляю себе ее курносую мордашку с пуговичными глазками и сравниваю ее с Ириной, у которой каждая черточка, движение глаз, каждый жест — выражают путаный мир чувств, упрятанный от посторонних. Ирина бывает очаровательно женственной, но только для кого хочет быть такой, меня удивляла ее способность целесообразно блекнуть и в одно мгновение расцветать, преображаться на глазах и подносить себя только одному человеку, для всех прочих оставаясь под шапкой-невидимкой. Как ни раздражала меня подчас ее деловитость, у нее всегда хватало ума отключаться от всего внешнего, иначе говоря, она умела «принадлежать»…
Вот я опять думаю об Ирине, и опять мне неспокойно. Есть Тося, которая больше их всех, ее невозможно анализировать, о ней можно только мечтать, ее нужно видеть и чувствовать, она — сама жизнь.
Мне кажется, я малость запутался, неопределенность раздражает меня, я сам себя раздражаю. Мне, например, противной стала привычка стучать пальцем по часам, и какие-то выражения собственного лица вызывают брезгливость, и даже почерк мой стал мне казаться вычурно пошлым. Это что-то новое в моем самочувствовании, и это пугает…
Звонок в дверь, я открываю, и на грудь мне падает Леночка Худова. Удивительно, как она умеет включать слезы, ведь в такси, небось, не рыдала.
— Помоги, Генночка! — пищит Леночка мне в ухо, орошая его слезами.
— Пойдем в комнату.
Я усаживаю ее в кресло, беру бумажную салфетку и прикладываю к ее щекам. Она спохватывается, достает из кармана брюк платочек и наполняет мою комнату запахами тонких духов. Через минуту она улыбается, глядя, как я с серьезным видом выжимаю салфетку в пепельницу.
— Ну, тебя, Генка! — она надувает губы. — Моя жизнь на волоске, а тебе все шуточки.
Я падаю на кушетку и говорю деловито:
— Рассказывай.
— Ну, чего рассказывать-то? Жуков совсем осатанел. Папа грозится выследить меня, я же где-то ночую.
— Где же мы ночуем? — спрашиваю с любопытством.
— Перестань! Жуков, наверно, бросит меня. Генночка, как мне его оженить, а? Ты вот женишься, как это Ирка сделала, расскажи.
— Очень просто, — отвечаю я с ленцой. — Нужен третий лишний.
Она хлопает длинными ресницами, потом говорит разочарованно:
— Нет, это я уже пробовала. Я ему говорю, что мне один режиссер
Я поднимаюсь с кушетки, подхожу к ней, наклоняюсь.
— Дурочка. Третий, да не тот. Нужен маленький-маленький третий, чуть побольше моей ладошки и чуть поменьше твоей мордашки.
Она снова хлопает ресницами. В ее головке совершается какой-то мыслительный процесс, глаза расширяются, губы расплываются в улыбке.
— Ирка беременна! — восклицает она почему-то радостно.
Теперь я моргаю. А ведь и правда, и если допустить, что ребенок мой, то…
— Ирина здесь ни при чем, — отвечаю поспешно. — Но для тебя это вернейшее средство припечатать твоего Жукова к паспорту.
Леночка погружается в размышления.
— А если это не поможет, что со мной будет? — со спокойной задумчивостью говорит она, а глаза тем не менее мокры, и я снова лезу в стол за салфетками. Но, кажется, она пришла к какому-то соображению или решила отдохнуть от страданий.
— Как профессор живешь, — кивает она на машинку и россыпи листов и копирки. Она встает, подходит к стеллажам, пробегает пальцем по корешкам книг, как по клавиатуре.
— Это кто? — тычет она пальцем в портрет Солженицына. Я отвечаю.
— Вот он какой! — удивленно щурится Леночка. — Я по-другому его представляла. А он и правда некрасивый. Злой к тому же.
Я не намерен это обсуждать с Леночкой и пытаюсь переключить ее внимание, но она стоит и щурится.
— Мой папа очень плохо говорит о нем.
— Твой папа лично знавал его? — спрашиваю я насмешливо.
Леночка утвердительно кивает.
— Кто же он, твой папа? — спрашиваю не без любопытства.
Леночка колеблется, кидает последний сердитый взгляд на портрет и отворачивается.
— Папка мой подполковник, — говорит она с непонятной ревностью и даже вызовом. — Он на Лубянке работает. Ты ведь не трепач, правда?
Я по-новому смотрю на Леночку Худову. Оказывается она, такая безобидная, — случайный выброс в нашу среду из того мира, который мы едва ли воспринимаем как мир людей, скорее как мир функций. К примеру, с детства знакомое — «железный Феликс» — я понимал как нечто железно-функциональное и менее всего личностное. Конечно, Леночка — своего рода выродок, если оказалась в нашем кругу. Я смотрю на нее и молчу. Она по-своему понимает мое молчание и говорит не без обиды:
— Этот вот — (кивок на портрет) — и всякие другие чего только не наговорили, а папка мой честный и справедливый, а я его — (кивок) — и читать не буду.
Пора мне что-то сказать, но я, как тупица, не могу оторвать глаз от ее лица. Леночка начинает краснеть и, кажется, обижается.
— Папка говорит, что если им волю дать, то все развалится, а им и нужно, чтобы все развалилось. А китайцы сожрут все по частям. Что, не так?
Не могу я говорить на такие темы с Леночкой Худовой, имеющей главной своей целью оженить на себе посредственного режиссера телестудии. Но Леночке и самой эта тема уже прискучила.