Расставание

Бородин Леонид Иванович

— А мне все это надоело. Я хочу просто жить. Не-на-ви-жу политику!

Я верю ей, я верю, что она не-на-ви-дит даже ту «политику», какую отстаивает ее «папка».

Мне приходит в голову интересный вопрос.

— За что ты любишь Жукова? — Она удивленно смотрит на меня. — Он талантлив?

Она поводит глазами туда-сюда…

— Кажется, не очень…

— Тогда за что? Может, ты свою любовь придумала?

— Может быть, — соглашается она спокойно. — Но я хочу выйти за него, и только за него. Думаешь, других не было?

Бедный папа-подполковник! Что ему какой-то второстепенный режиссеришка, да еще с сомнительными связями, вроде меня, или Юры-поэта, или Женьки?

— А Жуков знает о твоей родословной?

Она мотает головой.

— Прекрасно! Считай, что ты его жена. — Я отдаю себе отчет,

что не одну Леночку хочу осчастливить, но и не известному мне подполковнику имею тайную мысль сделать небольшую гадость.

Леночка вся трепещет. Она верит мне. Она на меня надеется.

— Любезность за любезность, — говорю я. — Сегодня у меня трудное деловое свидание. Составь мне компанию.

Она кидается мне на шею. Надо полагать, целоваться — ее главная и единственная профессия.

— У нас еще четыре часа свободных. Махнем в кино? Или посидим в ресторане?

Леночка сияет, но у нее своя идея.

— Поедем в Манеж!

Я строю гримасу. Манеж сейчас оккупирован моднейшим сверхсоциальным художником. Ни толкаться в километровой очереди, ни глядеть на его программные полотна у меня нет желания.

— Без очереди, — обещает Леночка, и я ощущаю за ее спиной могущественный мир ее папаши, попутно вспоминаю, что не однажды уже Леночка устраивала подобные блатные проходы, и никто ведь не подозревал об источнике ее возможностей. Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Это, разумеется, не в адрес Леночки, а в адрес источника.

Однако Жуков, если будет не дурак, станет, глядишь, через годик-другой шефом телевидения. Ах, самодовольный тупица не подозревает, какой козырь прет ему в руки. Поможем ему прозреть!

Манеж оцеплен плотной очередью в несколько рядов. Леночка уверенно тащит меня к служебному входу, где уже выстроилась своя очередь блатников. Сквозь них моя подруга пробивается беспрепятственно, что-то показывает дежурному милиционеру, защелкивает сумочку и вталкивает меня в дверь.

Я знаю этого художника. Он оскорбляет меня. Я не знаток живописи, но всякого рода декларации воспринимаю болезненно, и оно понятно, я же интеллигент, я хочу сам составить для себя систему ценностей, в том числе и художественных. А он хватает меня за шиворот и колотит физиономией об свои холсты, он не оставляет мне возможности посомневаться, я, по его мнению, щенок, я должен, узрев его откровения, немедля браться за меч. Но мне этого не нужно. Мне нужно такое искусство, которое оставляет меня свободным от всяких обязательств, которое открывает горизонты моей собственной фантазии. Я смотрю, к примеру, на размазанные по холсту сопли авангардиста, и что хочу, то и воображаю себе, — и мне хорошо и авангардисту приятно. Нужно уважать друг друга…

Леночка щиплет меня за локоть. Она обмирает перед могучим полотном, на котором бешеными красками вопиет ущемленная социальность. Что ж, я, может быть, и согласился бы с автором, сделай он так, будто не он мне, а я ему подсказываю кричащие истины, но нет, он сует мне кулак под нос и понимай так — кто не с ним, тот мразь и подонок.

Я осматриваюсь и вижу на интеллигентных лицах то же самое чувство оскорбления насилием. Оскорбленные зрители бранят художника, уничтожают его профессиональными комментариями, и я знаю, они выйдут отсюда с прочной ненавистью к автору. А так ему и надо, коли не научился уважать самолюбие интеллектуала, имел глупость апеллировать к толпе, то есть плюнуть на нас. Несчастный, он еще не знает, как умеет мстить интеллигент, стирать в порошок, низводить до нуля.

Леночка опять дергает меня за локоть.

— Ну ты посмотри, какая прелесть!

— А папочка твой с тобой согласился бы? — спрашиваю не без ехидства. Леночка жмурится.

— Всё равно для меня он самый лучший! — говорит она с вызовом. — Он за всю жизнь ни на меня, ни на маму голоса не повысил.

«Товарищ подполковник Худов — прекрасный семьянин! — комментирую про себя. — А уж морально устойчив, как мавзолей!» Но обижать Леночку я не хочу, и мне уже порядком надоело толкаться по лабиринту манежных перегородок, в глазах рябит от красок и от физиономий, а Леночка тянет меня куда-то в самую гущу, ну ясно, в центре зала сам полузадушенный, полузадавленный художник раздает автографы. Он скромно улыбчив, но я не верю этой эстрадной скромности, наглым

рыком трибуна он орет со всех своих полотен, тычет перстом в глаза; я смотрю на его холеное лицо и уверяюсь окончательно, что когда б его воля, потаскал бы он за шиворот всю эту публику, потому что знает ей цену, знает, что возносящие его и поносящие — всего лишь рабы мгновения, а где конец этому мгновению? Да за пределами этих стен! Что вынесет отсюда моя спутница, дочка подполковника КГБ? Я очень бы хотел заглянуть в чужие черепные коробки, я бы узнал что-то весьма ценное — о будущем. Но я надеюсь, что никто здесь, и сам художник, не имеют шансов на сотворение будущего. Если бы, к примеру, мне дано было знать, что вот этот, в данную минуту стоящий против меня, вполне респектабельный современный молодой человек имеет определенные планы на общее будущее, уж я бы постарался помешать ему! А чем вся эта толпа, и каждый в отдельности, лучше меня? Убей того, кто скажет, что знает, как надо! Или, по меньшей мере, не верь ему! Потому что, если ты ему не поверишь, то ведь другой может поверить. Вот она — самая главная истина, что выработало наше сознание за полтора десятка лет инакомыслия. Плохо ли, хорошо ли, но мы еще живем, и мы имеем шанс начать новую жизнь с понедельника, а ведь и этой последней возможности нас может лишить какой-нибудь очередной энтузиаст. Вот этот художник, к примеру. И потому — анафема ему!

Да! Да! Вот, пожалуйста, зал полон моих единомышленников. Леночка держит в руках книгу отзывов и возмущается, едва не со слезами на глазах.

— Ну, что за хамы! Ты посмотри, Гена, что они пишут.

Я вижу крупными буквами: «Халтура! Позор Манежа! Посредственность!».

Леночка выхватывает ручку и пишет нервно: «Великий! Великий!» Она не одиночка, книга испещрена записями столь же наивных восторженных душ, и мне их жаль.

Снова мелькает лицо художника, и его выражение наводит меня на мысль, что хвалители и хулители колотят по шляпке одного и того же гвоздя, направленного… самим автором. Ну что ж, я все равно в стороне, я не приложу руки, да здравствуют неделающие!

Леночка разочарованно смотрит на меня. Всем своим видом я показываю, как устал от искусства, жажду на свежий воздух.

— Если хочешь, уйдем, — говорит она с надеждой, что я проявлю деликатность к ее чувствам. Но я не проявляю.

— Уйдем.

У входа сталкиваемся с четой Скурихиных. Марья, вместо приветствия, делает большие глаза, в них можно прочесть: где еще могут встретиться интеллигентные люди, как не на художественной выставке!

— Вы уже? — спрашивает Олег, будто мы час назад расстались.

— Мы уже, — отвечаю я, стараясь не высказывать мнений. Но следует вопрос:

— Ну как?

Я выдвигаю вперед Леночку, с ее все еще расширенными зрачками.

— Генночка, — стонет она, — у нас же еще есть время, можно, я еще похожу с ними, полчасика. А ты подожди, ладно?

— Только полчасика, — соглашаюсь. — Нам опаздывать нельзя.

Она вся как взъерошенный воробей.

— Пойдемте, я покажу, с чего нужно начинать.

Я выхожу сквозь ряды милиционеров и полной грудью вдыхаю душный и смрадный воздух города.

Я выбит из колеи. Я взвинчен. Я ненавижу этого художника, на чью мазню пялился больше часа. Я припоминаю его лицо, оно мне омерзительно, мне хочется вернуться и сказать ему какую-нибудь гадость. Увы, я не могу вернуться без помощи дочки подполковника Лубянки. Однако прикидываю в уме, что бы я мог сказать этому маляру. Я бы сказал ему, что он горлопан в живописи, что нет у него никакой такой идеи, о которой он вопиет разнузданными красками, что, наконец, мне все это давно известно — и зарезанные царевичи, и развороченные храмы. Да веришь ли ты сам, сукин сын, в тайну храмов? А если не веришь, какое право имеешь выводить меня из себя! Да знаешь ли ты, пижон в заграничном тряпье, что я уже давно стесняюсь своей страсти и к песне русской и к мордам рязанским, что я уже гомо эсперантос. А не закричишь ли ты сам на эсперанто, когда твои поклонники стащут с тебя французский костюм, обрядят тебя в красную рубаху, выволокут тебя из твоей комфортабельной квартиры, да затащат в намалеванный тобою храм и потребуют усердия в совместной тысяче поклонов? Нет, чёрт побери, ты надеешься, что ничего такого не случится, все это одни прокламации…