Расстрельное время
Шрифт:
Они вернулись в Особый отдел.
— Хотелось бы взглянуть на ваши отчетные документы, — попросил Кольцов.
— Какие? — Зотов сделал вид, что не понял.
— Книгу учета прошедших перерегистрацию и содержащихся в концлагере. Надеюсь, там отражено, кого и когда судила «тройка» и какой вынесла приговор.
— Ах, это! Есть, конечно, такая книга. Как же! Туда записаны все решения «тройки». Но она, извините, строго секретная. Без разрешения Землячки или Куна я не имею права никому ее выдавать.
— Мне — имеете, — спокойно сказал Кольцов и положил на стол свое удостоверение. — Видимо, ваши
Зотов коротко взглянул на удостоверение. Все, что ему надо было знать о Кольцове, он, конечно, уже знал.
— Но, к сожалению, этой книги на данный момент у меня нет.
— Где же она?
— Она хранится в сейфе, в канцелярии.
— Попросите принести.
— Видите ли, люди разъехались, — забеспокоился Зотов. — Может быть, завтра? Прямо с самого утра.
— Сегодня. Сейчас, — настойчиво велел Кольцов.
— Да, конечно. Я понимаю, — подхватился с кресла Зотов.
— Не трудитесь, — сказал до сих пор не проронивший ни слова Гольдман. — Я сам схожу.
— Я помогу. Вам могут не дать.
— Мне? — удивился Гольдман. — Мне дадут.
— Не суетитесь! — строгим голосом остановил Зотова Кольцов.
Гольдман вскоре вернулся с толстой амбарной книгой, положил ее перед Кольцовым.
— Это решения «тройки», — пояснил Зотов.
— Кто в нее входит?
— Вам конкретно?
— Именно, конкретно.
— Значит так. Уполномоченный ударной группой товарищ Данишевский, комендант Особого района Добродицкий. В Особый район входят еще Керчь и прилегающие…
— Кто третий? — спросил Кольцов. Зотов все больше начинал его раздражать. — «Тройка» же! Кто третий?
— Ах, третий? Разве я не сказал? Третий — я.
— Ну, вот! Разобрались! — Кольцов открыл книгу. — Я немного ее полистаю.
Из книги выпал листок и упал к ногам Красильникова. Зотов подхватился, чтобы его поднять. Но Красильников опередил его.
— Это — так, ничего интересного, — Зотов попытался забрать его у Красильникова.
— Неинтересное нас тоже интересует, — остановил его Кольцов и велел Красильникову: — Ознакомься, Семен Алексеевич.
Кольцов стал неторопливо листать страницы «расстрельной» амбарной книги.
Фамилии, фамилии… Дата, место рождения, вероисповедание, воинское звание. И все. Больше никаких сведений. Лишь в конце строки, короткий, как выстрел, приговор: расстрелять. И дата приведения приговора в исполнение. Вся жизнь умещалась ровно в одну строку: была ли она короткой, как у юнкера Гуляева, или длинной, насыщенной массой различных событий, как у полковника Закревского. Всего лишь одна строка. Словно человек родился и крестился для того, чтобы тут же умереть.
Кольцов вспомнил о Лагоде, его рассказ о военных мытарствах. Служил в Красной армии, был пленен, под угрозой смерти мобилизован в армию Врангеля. Голодал, мерз, совершал тяжелые переходы, рыл окопы, переворочал сотни тонн земли. Что еще? Стрелял в противника. Возможно, кого-то убил, но не знает об этом… Обычная судьба простого солдата на обычной войне.
Интересно,
Кольцов пробросил с полсотни страниц и открыл записи последнего времени. Долго искал знакомую фамилию. И, наконец, нашел. Такая же короткая строка: родился, крестился, служил в Кубанской дивизии, расстрелян. Тридцать лет его жизни втиснуты в десять коротких слов. Был ли он женат? Есть ли дети? И сколько? Как жил? Кем трудился? Чем увлекался? Мало ли что ещё нужно знать, чтобы определить, что это был за человек? Хороший он был или плохой?
— Ну, вот, к примеру, Лагода, — обратился Кольцов к Зотову. — Андрей Макарович Лагода…солдат. Что за человек? За что такой суровый приговор?
— Покажите.
Зотов склонился над страницей амбарной книги, долго изучал совсем короткую строку. И наконец просиял:
— Ну, конечно… Кубанская дивизия…Вы разве не знаете? Самая оголтелая дивизия. Одни головорезы. Закоренелые враги!
— Вся дивизия?
— Да вся…
— То есть если бы они все оказалась в вашем концлагере, их всех постигла бы участь Лагоды?
— Но вы же не будете возражать, что дивизия Фостикова нанесла огромный урон Красной армии под Александровом и потом здесь, в Крыму? — Зотов чувствовал свою правоту и поэтому весь как-то приободрился и даже слегка прибавил в голосе металла.
— Не буду, — согласился Кольцов. — Но я спрашиваю конкретно о Лагоде. В чем его вина?
— Не понимаю вас. Когда судят банду, расстреливают всех: и главаря, и рядовых воров. Даже наводчика.
— Не совсем так, — не согласился Кольцов. — То есть если вы имеете в виду самосуд, тут вы правы. Но ведь вы, я имею в виду вашу «тройку», судите именем советской власти. И именем советской власти расстреляли бы всю дивизию, все несколько тысяч человек, если бы они оказалась в ваших руках. За что? За то, что во время боев нанесли нам потери? Но ведь вина у командира и у солдата разная. Даже у солдат не у всех одинаковая: один стрелял, другой кашеварил. А вы — всех подряд. Око за око. Это не суд. Это — месть.
Зотов не сразу ответил. Он понял, что комиссар с яростным напором осуждает их: его, Данишевского, Добродицкого.
— А как мне тогда понимать слова Льва Давыдовича Троцкого о том, что особые внесудебные «тройки» должны выносить не только справедливые, но и суровые приговоры всем, кто может в дальнейшем угрожать советскому строю, — нашелся наконец Зотов. — Троцкий так и сказал: «И пусть не мучают вас сомнения!». И Розалия Самойловна выступает в том же духе. И Бела Кун. Это что же, все они не правы?
— Когда еще нет законов, надо включать свою совесть и поступать по справедливости.
— Вы хотите сказать…
— Я сказал то, что хотел сказать.
— Но, простите, совесть — это химера. Совесть, справедливость — это нечто неосязаемое. И у грешников, и у праведников — у всех она разная. Как тут быть?
— Думать. Вам вручили власть, веря в то, что вы поступите по совести. А вы поступаете по чьей-то подсказке.
— Льва Давыдовича Троцкого
— Лев Давыдович — трибун. В полемическом задоре всякое может сказать. А вам надлежит соразмерять услышанное со своим разумом и совестью.