Рассвет над морем
Шрифт:
Григорий Иванович решительно переступил порог и быстро зашагал прочь от кузни. Жила еле поспевал за ним.
Они спустились с холма, но направились не к реке, а свернули в сторону, к селу. Не доходя до села, они опять свернули и пошли вдоль реки под высоким берегом. Сразу же за косогором, у залива, перед ними открылась широкая пустынная отмель. Это и был «плац», на котором собирались партизаны на утреннюю перекличку или при какой-нибудь другой необходимости, когда надо было выстраиваться всему отряду.
Часовой, увидев приближающегося командира, подал команду:
— Стройся!
И мигом
Когда Котовский с Жилой были уже шагах в двадцати от шеренги, раздалась команда:
— Смирно!
Некоторых особенно неповоротливых эта команда застала еще не в строю, и, подходя, они пристраивались с левого фланга. Котовский, искоса поглядывая на шеренгу, ожидал, пока подойдут опоздавшие.
Теперь уже в строю было человек полтораста, и шеренга с первого взгляда представляла собой довольно-таки пеструю картину. В глазах даже рябило от разнообразной одежды. Больше всего было солдатских гимнастерок — за четыре года мировой войны в солдатские гимнастерки оделась добрая половина бывшей Российской империи. Однако среди гимнастерок защитного цвета выделялись длинные белые рубашки бессарабских чабанов, поверх которых были надеты короткие бараньи кожушки-безрукавки, штатские пиджаки городского покроя, свитки подольских хлеборобов. Довольно много было и потрепанных военных мундиров: серо-голубых — немецких и серо-зеленых — австрийских; попадались и зеленые румынские кители. Долговязый правофланговый красовался в синем с красными отворотами доломане венгерского гусара. Весь этот пестрый гардероб состоял из трофеев, добытых в мировую войну.
Когда последний из отставших партизан пристроился на левый фланг, правофланговый в венгерском доломане отрапортовал:
— Сто сорок пять бойцов, отряд в полном составе, больных нет.
— Здравствуйте, товарищи красные партизаны! — негромко, но отчетливо и весело поздоровался Котовский.
— Здравствуйте, товарищ красный командир! — откликнулась шеренга. Ответ прозвучал громко и стройно: командира любили и на его приветствие отвечали с радостью. За веселый характер Котовскому прощали даже то, что завел он в отряде «строй», команду «смирно», ответ командиру по форме — военные традиции, о которых теперь, после революции, в партизанских отрядах в большинстве случаев и помину не было.
Котовский помолчал с минуту, потом сказал, обращаясь к Жиле, опять негромко, но так, что услышать его должен был каждый боец от правого и до левого фланга:
— Семнадцати с левого фланга, которые опоздали и пристроились после команды «смирно», объявить выговор и послать вне очереди на кухню чистить картошку.
Шеренга молчала, бойцы стояли не шевелясь.
— Вольно! — скомандовал Котовский. — Разойдись!
Партизаны приняли положение «вольно», но оставались в строю. По шеренге прокатился ропот: приказ командира неприятно поразил партизан. Наказания в отряде практиковались редко, тем более за такие мелкие нарушения. Особенно шумели
Но Котовский как будто ничего не слышал. Он пригласил жестом всех подойти к нему. Партизаны, бойко переговариваясь между собой, мигом сомкнули кольцо вокруг командира.
— Так вот, товарищочки, — заговорил Котовский, перебегая взглядом по лицам, — слушок такой пошел над Днестром, ветерком мне из плавней в ухо надуло, что появилось среди днестровских партизан недовольствие нашим житьем-бытьем. А? — Он хитро подмигнул сперва одному в толпе, затем другому. — Проклинают вроде Григора Мадюдю за то, что воли хлопцам не дает и вроде старый режим заводит в отряде: ни тебе в село на гулянку пойти, ни тебе кухоль самогону-первача добыть, ни тебе…
В толпе прыснули. Однако большинство оставались бесстрастными. В отряде больше всего было молодежи, но не зеленой, а молодежи с довольно солидным опытом прошлой войны; это были, главным образом, бывшие фронтовики, им было лет по двадцати пяти. Несколько более солидных мужиков, постарше, в крестьянской одежде, и здесь, в толпе партизан, держались в сторонке. Они и сейчас стояли замкнутые, сурово-спокойные.
— Ну, так как же, хлопцы? — спросил Котовский, снова хитровато прищуриваясь. — Какой же наказ от вас будет командиру? Девчат на танцы пригласим, ремонтеров за первачом на сахарный завод пошлем или в очко сядем перекинуться, чтоб, значит, все были довольны? Ведь сами понимаете, недовольство среди бойцов — плохое дело. Недовольство надо непременно ликвидировать! Верно ли я говорю?
Смех снова вспыхнул тут и там. Однако правофланговый в синем доломане — долговязый, горбоносый степовик — угрюмо сказал:
— Брось, командир, смеяться! Не до шуток теперь народу!
— А что такое? — делая простоватый вид, удивился Котовский. — Животы, что ли, со смеху заболели? Да и не шутя я говорю, а серьезно.
Правофланговый угрюмо ответил:
— Недовольство и вправду промежду людей пошло. Только не туда шутками ведешь. Не по этой причине забирает людей злость.
— Так-то! — послышалось из толпы старших, солидных партизан.
— Верно! — крикнул кто-то из молодых.
— Микола Горб правду говорит! — раздалось запальчиво сзади. — Потому как терпения у народа нет!
— Да командир с умыслом не туда заворачивает! Он ведь хитрит! — послышалось в чьем-то голосе желание оправдать насмешливый тон Котовского.
Но Котовский уже не шутил. Он сразу стал серьезным, даже суровым.
— Хорошо, — сказал он. — Ежели злость забирает, давайте без шуток. Выкладывайте претензии начистоту. По какой такой причине недовольство в отряде?
— А ежели начистоту, так я тебе, Григор, скажу, — сразу откликнулся солидный усатый дядько в чабанском кожушке. — Народ тебя любит, доверяет народ тебе, и врать тебе никто не станет. Неверную линию ведешь, командир, вот в чем причина. Сменить надо линию — вот какой вопрос.
— Говори! — подбодрил его Котовский. — Какая линия неверная и какая нужна, верная-то?
— Воевать надо! Вот верная линия, — раздался сзади звонкий, молодой голос.
И сразу со всех сторон послышались выкрики: