Рассвет
Шрифт:
— Нет, вы решайте.
— Нет, не я.
— Ну, в таком случае я предпочитаю вернуться домой.
— Да, почему же? Вы и вправду хотите вернуться?
Его притворная настойчивость раздосадовала ее и, как потерявший последнюю надежду игрок, она пошла ва-банк.
— Я-то не хочу, но вы хотите, и я не хочу оставаться здесь против вашего желания. Так что давайте уедем!
Он уставился на нее словно в шоке:
— С чего вы взяли, что я не хочу остаться?
— Вы этого не сказали. Но вы не хотите. Шок сменился
— О, Лаура… Я вовсе не думал… — Такой всегда красноречивый, он мямлил, запинался, краснел от смущения:
— Простите меня… Я не думал… не хотел… у меня просто сейчас трудные обстоятельства, о которых я размышлял. Поймите меня, пожалуйста! — Он сжал ее руку. — Давайте останемся! В холодильнике полно продуктов, а потом мы еще не плавали. О'кей?
Она кивнула, а он повторил вопрос:
— Прощен?
— Прощен.
Несчастный случай с Клер дал тему для разговора. От инъекций антибиотиков разговор перешел к состоянию — или отсутствию медицины в Индии и других экзотических странах, где побывал Френсис. Но Лаура едва слушала, не сводя взгляда с длинных загнутых ресниц Френсиса, с его темных волос, блестевших на солнце, с его загорелой шеи, выделяющейся на фоне белой хлопчатобумажной рубашки. В ее мозгу возникли несвязные картинки прошлого — Френсис с теннисной ракеткой, Френсис, читающий, опершись на руку, — и воспоминание о том дне, когда она, остановившись посреди улицы, запретила себе вспоминать о Френсисе. И вот они были вдвоем, и ее грудь переполнял восторг и какая-то смутная тревога.
— Да вы не слушаете меня, — внезапно сказал Френсис.
— Я слышала каждое слово.
— Уйдемте отсюда, а то у вас лицо загорит. Посидим под тентом, пока ленч переваривается.
Потом они плавали в холодной воде, лежали на горячем белом песке, и снова плавали. Она думала, что он обратит внимание на ее желтое бикини, но он спросил только о золотом медальончике, который блестел поверх лифчика.
— Он открывается?
Она почувствовала в этом вопросе какую-то натянутость, желание отвлечься от того, что они лежат рядом на песке, почти обнаженные. Неужели ему вправду хочется знать, открывается ли медальон?
— Да, открывается, — ответила она, — хотите посмотреть, что внутри?
И она наклонилась к нему, так, чтобы он мог взять медальон, висящий между грудей, и открыть его.
— Я! — ошеломленно вскрикнул он.
«Да, я решилась на это, — думала Лаура, — наверное, я пьяна от солнечного света». — Вслух она сказала:
— Я влюбилась в вас, когда была еще ребенком, в десять или двенадцать лет. Вы не знали?
Он сел, обхватив колени руками и глядя на озеро. Она, испуганная своим признанием, тоже села, глядя на него и бормоча:
— Надеюсь, вы не сердитесь! — Лаура старалась придать своему голосу тон легкой шутки.
— Нет, конечно, нет… — Но лицо его было напряженным и даже гневным, — на кого он сердился? На нее?
Он молчал, и у нее не было иного выхода, кроме как продолжать игру:
— Когда мне было одиннадцать, вы сказали, что, будь я старше, вы женились бы на мне.
Он порывисто повернулся к ней, широко раскрыв глаза:
— Я так сказал? Не помню. Я не должен был этого говорить — это была подлость.
— Почему подлость? — вскричала она, встревоженная. — Просто шутка, шутливый комплимент. Разве это значило, что вы дали мне слово? Я и не думала принимать это всерьез.
— Ничего вы не знаете, и я тоже.
Она не поняла его и спросила, о чем он говорит; он не ответил, прошел до конца пляжа, вернулся и сурово сказал:
— Нам надо ехать обратно. Одевайтесь.
У нее защемило сердце. Очевидно, случилось что-то, чего она не понимала. Что-то бессмысленное. Почему он вчера, стоя у фортепьяно, смотрел на нее таким ласковым, задумчивым взором, а сейчас этот резкий голос, стремительная походка — она едва поспевает за ним, идя через садик, наполненный тяжелым запахом увядающих хризантем. Они вошли в дом, дверь захлопнулась. Он обернулся и увидел слезы, текущие по ее лицу.
— Бог мой! — воскликнул он. — Бог мой, не плачьте. Не плачьте, Лаура. Я не хотел причинить вам боль.
Но слезы лились потоком. Он обвил рукой ее плечи, и она уткнулась лицом в его грудь. Он гладил ее по спине, пока слезы не утихли.
Но они по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу. Никогда в жизни они не были так близки друг другу — разве что во снах. Их тела прилаживались друг к другу, наполнялись жаром. Объятие становилось все теснее, но вдруг он разорвал его, разжав руки Лауры, обнимавшие его за шею.
— Нет! Нет! — закричал он.
Она готова была заплакать от ярости и унижения, но он так же отчаянно закричал:
— Дорогая Лаура! Моя дорогая Лаура!
Она прошептала в его растерянное лицо:
— Что это? Что это?
— Ничего. Одевайся же. Уедем отсюда.
— Ты мне что-то не говоришь. Скажи, ты должен сказать.
Он покачал головой:
— Ничего. Что-то нашло на меня и ушло, исчезло. Ничего нет.
— Ты сказал — «дорогая Лаура».
— Да. Ты всегда была мне дорога. Милое, мудрое дитя. Я любил тебя, как любят необыкновенного ребенка. — Он замолчал, пытаясь побороть желание и опасаясь выдать себя, сел рядом с ней. — Как я радовался твоим милым письмам. Как живо вспоминал тебя пятнадцатилетней, в бархатном платье. Ты уже воображала себя взрослой. А вчера, когда ты шла ко мне по лужайке, я не поверил своим глазам — такой ты стала красавицей. — Он закончил свои воспоминания тихим, задумчивым шепотом.
Радость волной прилила к сердцу Лауры, — безмерная радость, окрашенная легкой печалью, — наконец-то, но почему так долго пришлось ждать этого признания? Тело охватило жаром, кровь застучала в ушах.