Равная солнцу
Шрифт:
Мне стало казаться, что шахский двор никогда не вознаградит честности. Он плодит ничтожеств, жаждущих богатства, а оно всегда требует продаться. Ни единого правдивого слова нельзя сказать тому, кто у власти. Те, кто преуспел, извиваются на брюхе, как змеи, чтоб заслужить награду; тех, кто запротестует, — низвергнут.
— Это еще меньшая неприятность, — продолжал Баламани. — Остаджлу и таккалу опять готовы вцепиться друг другу в глотки, и с ними их соратники, и я боюсь новой междоусобицы. Недовольные на севере и юге поднимают мятежи. Оттоманы и узбеки
Пана бар Хода! Неужели мы обречены жить под властью еще одного неумехи? Служить такому бездарному двору было не просто невыносимо — это было губительно.
Той ночью мне приснился сон, который я никогда не забуду. Словно «Шахнаме» ожило и втянуло меня в ткань повествования. Кузнец Каве встал у моих дверей и призвал меня в ряды своего войска. Его лицо пылало от жара горна, а руки были тверды как сталь. Мы вместе ворвались во дворец Зоххака, и Каве разодрал в клочья его лживую грамоту перед его глазами. На городской площади Каве поднял свой кожаный фартук на острие копья и повел народ против вероломного правителя. Я шагал рядом, и мое сердце разрывалось от гордости.
— Да здравствует Каве! — кричал я. — Смерть угнетателю!
Толпа росла и ревела, голоса их были словно гром. Освобождение было так близко! Но когда крики достигли предела, Каве повернулся ко мне.
— Я возрождаюсь в каждом поколении, — прошептал он. — Я восстаю и гибну, но побеждают угнетатели.
Черные волосы его теснила седина, продубленное лицо морщила тревога. Я не мог поверить, что он был в таком отчаянии.
— Как долго нам еще терпеть несправедливость? — спросил я.
Но Каве не отвечал.
Презрев совет Баламани, я отправился на встречу с мирзой Салманом под предлогом, что должен сообщить ему о чем-то, что узнал из писем Пери. Он заставил меня ждать и принял последним, когда уже нельзя было откладывать. Одетый в очередной великолепный халат из розового шелка с узором, тюрбан такого же цвета и кушак, он вызывал у меня только отвращение.
— Мне было очень печально узнать о твоей повелительнице, — сказал он, махнув со своей подушки писцам, чтобы те вышли. — Пожалуйста, прими мои соболезнования.
Я не сумел сдержать ярости, несмотря на все годы выучки совершенного слуги:
— Соболезнований? От вас?
— Ну конечно. Такое горе, царевна в самом расцвете красоты…
Я расхохотался с таким презрением, что он схватился за кинжал, висевший на поясе.
— Оставьте. Я не боюсь вашего клинка.
— Тебе что, мозги тогда отшибли? Что с тобой?
— Со мной? Вы один из тех, кто распустил слухи, убившие царевну.
Он побледнел; я прямо-таки видел, как его мозг суетливо перебирает догадки, откуда я это узнал.
— Распустил слухи? Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Вы просто мастер спасать себя — совсем как блоха, перепрыгивающая на сушу из тонущей лодки.
— Ты просто бредишь! Я не приказывал
— Но нет сомнения, что ваши россказни убедили кого надо, что это отличная мысль.
— Я никогда не говорил ничего другого, что говорили все о ее жажде власти.
— Вы же уговорили ее стать верховным советником шаха, помните? Вы же и уладили это с вельможами.
— Это было до того, как я переговорил с его женой. Она такая же свирепая, как Пери, но у нее есть преимущество — она главное доверенное лицо своего мужа. Как Пери могла одолеть ее?
— Она была бы куда лучшим правителем.
— Но шах не был в этом заинтересован.
— Однажды он об этом пожалеет.
— Дурак! Ты смеешь говорить такое о своем верховном владыке?! Хочешь, чтоб тебя вышвырнули из дворца и утопили в реке?
— После одного из ваших мелких заговоров?
— Ты единственный, кто это говорит. Кроме того, ты помогал совершить убийство.
— Не знаю, о чем это вы.
Он расхохотался:
— Не удивлюсь, если новый шах захочет избавиться и от тебя.
— Одаренный евнух вроде меня сияет ярче золота. Помните, я тот самый дурак и безумец, что оскопился, чтоб служить двору.
— Сомневаюсь, что нового шаха растрогает то, что ты сделал со своим членом.
Его смех взбесил меня.
— Может, у меня и нет мудей, но я не такой мудак, как ты!
— Убирайся отсюда, пока я не проткнул тебе то, что осталось!
Теперь над ним хохотал я:
— По тому, что я о тебе знаю, у тебя на это яиц не хватит!
Он вскочил со своего валика и обнажил кинжал. Демонстрируя, как мало это меня заботит, я повернулся к нему спиной и неспешно вышел из комнаты. Как я и ожидал, он не тронулся с места.
Вскоре после этого мирза Салман затеял кампанию с целью опорочить мое имя. Началась она с мимоходом брошенных замечаний о моей недостаточной преданности, которые услышал Анвар и передал Баламани. Затем дошло до открытых обвинений, что я недостоин доверия. Мирза Салман даже распустил слух, будто я сговорился с лекарем, которого подозревали в отравлении мышьяком Тахмасб-шаха.
Надо мной нависла серьезная опасность.
Нахмуренный лоб Баламани показывал мне, что ему хочется разрешить мои трудности, но никто из нас ничего не мог поделать, чтоб ускорить мое новое назначение. Я не мог оставить службу во дворце по своим причинам: без разрешения слугам не позволялось уходить даже в отпуск. Да и в любом случае у меня не было средств, чтоб жить вне дворца.
Однако хуже всего было то, что мои попытки уговорить двоюродную тетку не имели успеха. Я получил письмо от нее с настойчивым требованием назвать точную дату отъезда Джалиле и прислать деньги на место в караване. Если они увидят, что я по-прежнему ищу отговорок, они разрешат старику взять Джалиле в жены. Меня это повергло в отчаяние, темное и глубокое, как колодец. Хотя сейчас у меня были деньги, чтоб доставить сестру в Казвин, но не было жилья для нее и возможности содержать. Во имя Всевышнего, что мне оставалось делать?