Разговор в «Соборе»
Шрифт:
— Вывихи, ушибы, кровоизлияния, — сказал Лудовико. — Доктор меня просветил: я теперь поднаторел в медицине. Ох, ты бы знал, что это были за дни.
— Мы с Амалией как раз в воскресенье тебя вспоминали, — сказал Амбросио. — Как ты не хотел ехать в Арекипу.
— Сейчас хоть спать могу, — сказал Лудовико. — А в первое время, не поверишь, даже ногти болели.
— Утешайся тем, что пострадал при исполнении, — сказал Амбросио. — Получишь награду.
— А что это еще за Коалиция? — сказал Тельес.
— Да хрена с два при исполнении, — сказал Лудовико. — Нас и посылали, а с другой стороны — вроде бы и нет. Ты не представляешь, Амбросио, что это за бардак.
— Дерьмо собачье — вот и все, что тебе надо о ней знать, — засмеялся главный. —
— Да я так просто спросил, для разговору, — сказал Тельес. — Ехать-то скучно, такая езда всю душу вымотает.
Это точно, подумал Трифульсио. Он попытался было уснуть, но машина подскакивала на ухабах, и он то и дело ударялся головой о крышу, плечом — о дверцу. Пришлось вцепиться в спинку переднего сиденья. Вот тебе и «у окошечка»: в выигрыше-то оказался Урондо, а не он. Урондо, которого он с Мартинесом оберегали от толчков, захрапел. Трифульсио посмотрел наружу: пески, черная петляющая полоска шоссе в клубах пыли, море, а над морем кружатся чайки. Старый стал, подумал он, не выспался — и тут же расклеился.
— Коалиция — это кучка миллионеров, — сказал главный. — Раньше они лизали сапоги Одрии, а теперь, видишь, осмелели, обнаглели, испытывают его терпение.
— А как же это Одрия позволяет устраивать демонстрации против себя? — сказал Тельес. — Чего он с ними чикается? Раньше-то кто пикнет — сейчас же посадят и еще вздуют. А теперь почему не так?
— Им только палец сунь, они тебе руку по локоть отхватят, — сказал главный. — Но уж в Арекипе они слишком далеко зашли. Теперь узнают, почем фунт лиха.
Бестолочь, подумал Трифульсио, глядя на подбритый затылок Тельеса, что б ты понимал в политике, ни уха ни рыла не смыслит, а туда же. И спрашивает-то, чтоб только подольститься к главному. Он вытащил сигарету и, закуривая, толкнул локтем Урондо. Что, приехали? — вскинулся тот. Какой там приехали, только еще Чалу миновали.
— История такая, что не знаешь, как рассказать, — сказал Лудовико. — Все пошло сикось-накось. Все нас обманули, даже дон Кайо — и тот.
— Ну уж ты скажешь тоже, — сказал Амбросио. — Он больше всех погорел на Арекипе. И министерство потерял, и за границу пришлось смываться.
— Твой-то хозяин — на седьмом небе, наверно? — сказал Лудовико.
— Дон Фермин? Еще бы, — сказал Амбросио. — Его даже не столько Одрия радует, а то, что дону Кайо крышка. Прятался несколько дней, боялся — арестуют.
Часов в восемь приехали в Каману. Смеркалось, народу на улицах было мало. Главный затормозил перед рестораном, они вылезли, разминая ноги, потягиваясь. Трифульсио познабливало, все тело затекло. Главный заказал поесть и пива: пойду посмотрю что и как. Что это с тобой, подумал Трифульсио, все молодцами, один ты скис. Тельес, Урондо, Мартинес ели, перебрасывались шуточками. А ему есть не хотелось, жажда мучила. Залпом осушил стакан пива и вдруг вспомнил Томасу и как жили в Чинче. Здесь и ночевать будем? — спросил Тельес, а Урондо: девочки-то тут есть? Всенепременно, сказал Мартинес, в каждом порядочном городке должна быть церковь и публичный дом. Потом заметили, что с Трифульсио неладно, спросили: что с ним? Да ничего, знобит чего-то. Что с ним? — сказал Урондо, — есть такая болезнь: старость. Трифульсио засмеялся, но в душе почувствовал к нему злобу. Когда доедали сладкое, вернулся туча тучей главный: что за неразбериха, вечно все напутают.
— Ничего не напутано, — сказал субпрефект. — Министр Бермудес лично мне все разъяснил по телефону.
— Тут к вам приедет грузовик с людьми сенатора Аревало, — сказал Кайо Бермудес. — Вы уж, будьте добры, обеспечьте их всем необходимым, окажите всяческое содействие.
— Но сеньор Ланда просил у дона Эмилио человека четыре-пять, — сказал главный. — О каком грузовике речь? Он что, с ума сошел?
— Пятерых на разгон демонстрации? — сказал субпрефект. — Уж не знаю, кто сошел с ума, но только не сеньор Бермудес. Он мне ясно сказал: грузовик, значит, человек двадцать-тридцать.
— Я пытался дозвониться дону Эмилио, а он в Лиму уехал, — сказал главный. — И сеньора Лосано, как назло, тоже нет на месте. А, черт.
— Да вы не беспокойтесь, — заржал Тельес. — Мы и впятером справимся: нас хватит и еще останется. Не переживайте, выпейте пива.
— А вы не можете подкинуть нам людей? — сказал главный.
— Откуда? — сказал субпрефект. — Разве этих бездельников заставишь? Партию Возрождения здесь представляю один я.
— Ладно, разберемся, — сказал главный. — Никаких девок, и вообще кончайте лакать. Всем спать. Завтра тяжелый день.
Субпрефект отвел им на ночлег комнату в комиссариате, и, чуть только пришли, Трифульсио рухнул на койку, завернулся в одеяло. Когда не шевелишься и лежишь укрытый, вроде получше. Тельес, Урондо, Мартинес все-таки пронесли с собой бутылку и теперь пустили ее вкруговую, под разговор прикладываясь к горлышку. Он слышал этот разговор: если затребовали целый грузовик, значит, дело серьезное, сказал Урондо. Да ну, сказал Мартинес, сенатор обещал, что работа будет легкая, а он до сих пор их ни разу не обманывал. И потом, сказал Тельес, если что не заладится, есть полиция. Сколько мне? — размышлял Трифульсио, — шестьдесят? шестьдесят пять?
— С самого начала не заладилось, — сказал Лудовико, — в самолете так укачался, что вывернуло прямо на Иполито. Еле выполз в Арекипе. Пришлось дернуть как следует, чтоб в себя прийти.
— Когда в газетах написали про театр и что есть убитые, я подумал: вот дьявол, как же там Лудовико, — сказал Амбросио. — Но тебя в списке пострадавших не было.
— Нас заведомо послали на убой, — сказал Лудовико. — Как услышу «театр», так искры из глаз сыплются. А какая там была свалка, Амбросио, ты бы знал, настоящее побоище.
— Как же им удалось устроить такую заваруху, Лудовико? — сказал Амбросио. — Весь город, что ли, поднялся против правительства, да?
— Да, — сказал сенатор Ланда. — Забросали театр гранатами, есть убитые. Бермудесу теперь конец, Фермин.
— Если Лосано требуется целый грузовик, почему же он сказал дону Эмилио: человек пять? — в десятый раз возмутился главный. — И где он, этот Лосано? Где дон Эмилио? Почему никому нельзя дозвониться?
Из Каманы выехали еще затемно, не поевши, а главный только ругался. Всю ночь дозванивался куда-то, думал Трифульсио, спать небось охота. Ему и самому заснуть не удалось. Чем выше в сьерру поднимались, тем холоднее становилось. Время от времени он задремывал, а Тельес, Урондо, Мартинес курили одну сигарету на троих. Старый ты стал, думал он, помирать пора. В Арекипу прибыли к десяти. Главный привел их к дому с надписью красными буквами «Партия Возрождения». Стучали, звонили, но никто не открывал. По узкой улочке сновали люди, заходили в лавки, кричали мальчишки-газетчики, и солнце не грело. Воздух был чистый, а небо — высокое, прозрачное. Наконец какой-то босой парнишка, зевая, отпер им дверь. Почему комитет закрыт, зарычал на него главный, ведь уже десять часов? Парнишка поглядел удивленно: он всегда закрыт, только по четвергам вечером сюда приходит доктор Лама и другие сеньоры. Почему же это Арекипу называют «белый город», а ни одного белого здания нет? — размышлял Трифульсио. Вошли внутрь. Голые столы, ветхие стулья, портреты Одрии, полотнища: «Да здравствует партия Возрождения», «Здоровье, Образование, Труд», «Одрия — это Отчизна». Главный побежал к телефону: что происходит, где люди, почему нас никто не ждал? Тельес, Урондо, Мартинес хотели есть: сеньор, можно мы сходим перекусим? Пять минут даю, сказал главный, сунул им кредитку и укатил. Нашли кафе со столиками, застеленными белыми скатертями, заказали кофе с молоком и бутербродов. Глядите, сказал Урондо: «Все — в муниципальный театр на поддержку Коалиции!» — и сюда добрались со своей пропагандой. Что у меня, горная болезнь? — думал Трифульсио. Он глубоко дышал, а воздух как будто не проникал в легкие.