Разговор в «Соборе»
Шрифт:
Ну, что, хозяйка твоя все грустит? — спросил ее однажды в воскресенье Амбросио. И Амалия сказала ему все как есть: утешилась, завела полюбовника, поругалась с ним, а теперь у нее много разных. Она подумала, он скажет: а что я тебе говорил? И может, даже скажет, чтоб не смела там больше служить. Но он только пожал плечами: ее дело, бог с ней. Ей захотелось его спросить: а если б я так себя вела? — но не решилась. Виделись они по воскресеньям в комнате Лудовико, а иногда и с ним самим встречались: он их приглашал пообедать или пива попить. Вы что, в аварию попали? — спросила Амалия, когда увидела, что он весь перебинтованный. Да, засмеялся он, вроде бы как в аварию, там в Арекипе, но сейчас-то что, было куда хуже. Чего он радостный такой? — спрашивала Амалия у Амбросио, а он ей объяснил, что его после того, как пострадал, взяли наконец в кадры, и получает он теперь больше и вообще важный стал — не дотянешься.
Хозяйка времени теперь дома проводила мало, так что жилось им вольготно, как никогда. Днем они с Симулой и Карлотой слушали по радио постановки или же пластинки крутили. А однажды утром, когда понесла хозяйке завтрак, увидела такое, что дух захватило, Карлота, и скатилась в страшном волнении по лестнице, Карлота, там у сеньоры — новый, молодой и такой красивый, я как увидела, так и обмерла, Карлота. Они с хозяйкой вставали поздно, а Амалия с Карлотой глядели на него не дыша, до того он был хорош собою, голова кругом шла. И хозяйка тоже была как зачарованная: томная такая, ласковая, без конца ластилась к нему, кокетничала, кормила его, можно сказать, с ложечки, сюсюкала, лохматила ему волосы, ворковала с ним, шепча: любовь моя, жизнь моя, ангелочек мой. Амалия ее прямо не узнавала: откуда
А сеньор Лукас был такой молоденький, что рядом с ним и хозяйка даже казалась старовата, и такой красавец, что Амалию при одном взгляде на него в жар бросало. Смуглый, зубы белые-белые, глазищи такие, и держится — владыка мира, хозяин жизни. Нет, говорила она Амбросио, с ним-то она крутит не за интерес, да у него и нету ни гроша. Он был испанец и выступал там же, где и хозяйка. Там, в кабаре, мы познакомились и полюбили друг друга, призналась она Амалии, потупив глазки. Иногда они с хозяйкой, расшалившись, начинали петь на два голоса, а Амалия с Карлотой мечтали: вот бы поженились, вот бы детишек завели — уж больно счастлива была сеньора Ортенсия.
Но когда сеньор Лукас совсем перебрался в Сан-Мигель, обнаружились у него коготки. До самого вечера он из дому не выходил, полеживал на диване и распоряжался: то виски налей, то кофе подай. Угодить на него было трудно, в еде он привередничал, а влетало за это от хозяйки Симуле. Заказывал какие-то диковинные блюда — черт его знает, что такое гаспачо [59] , ворчала та, и Амалия впервые услышала, как она черного поминает. Короче говоря, они все в нем быстро разочаровались, даже и Карлота. А он, мало того, что капризы строил, оказался вдобавок большим нахалом: хозяйкиными деньгами так и швырялся, тратил их без счета, а если посылал купить что-нибудь, говорил: возьми у Ортенсии, она — мой банкир. Еще любил закатывать вечера, каждую неделю гости, он жить без них не мог. А однажды Амалия подглядела, как он целует сеньориту Кету прямо в губы. Да она-то как могла, ведь самая ближайшая хозяйкина подруга, что с ней-то было бы, если б она их застукала? Да ничего не было бы, простила бы, она влюблена была в него без памяти, и все ему с рук сходило, и стоило ему сказать ей ласковое слово, как вся ее мрачность исчезала, а сама прямо расцветала, молодела на глазах. Ох, он и попользовался же этим. Приносили счета за то, что накупил сеньор Лукас, а хозяйка раскошеливалась или изобретала какие-то невероятности, чтоб оттянуть платеж. Тогда-то Амалия впервые поняла, а сеньор Лукас — нет, и с каждым днем требовал все больше и больше. Одет был как картинка, галстуки разноцветные, пиджаки в талию, башмаки замшевые. Жизнь коротка, любовь моя, смеялся он, надо прожить ее с толком, любовь моя, — и раскрывал объятия. Ты как младенец, отвечала хозяйка. Ну и ну, думала Амалия, выдрессировал — как шелковая стала. Беспрестанно ластилась к нему, садилась к нему на колени или на пол у его ног, так что Амалия глазам своим не верила. Слышала, как она говорит: приласкай меня — нежным таким голоском — поцелуй меня, обними свою старушку, она так тебя любит — и тоже не верила.
59
Гаспачо — холодный суп из хлеба и овощей, заправленный вином и растительным маслом.
В те полгода, что провел сеньор Лукас в Сан-Мигеле, дом уже никак нельзя было назвать полной чашей. И шкафы опустели, и в холодильнике стояло только молоко да зелень, и вина перестали выписывать. Виски отошло в область воспоминаний, и пили теперь писко [60] , разбавленную «джинджер-эйл» с сандвичами вместо креольских кушаний. Амалия рассказала об этом Амбросио, а тот улыбнулся: ну и сукин же сын этот сеньор Лукас. Впервые, кажется, в жизни взялась хозяйка подсчитывать расходы, и Амалия чуть не прыснула — такое лицо сделалось у Симулы, когда потребовали у нее сдачу. А потом в один прекрасный день она заявила: они с Карлотой уходят, давайте расчет, поедем в Гуано, там откроем харчевню. Но Карлота перед самым уходом, видя, до чего же Амалия огорчилась, шепнула ей: все вранье, никуда они не уезжают, будем видеться, Симула нанялась в один дом в центре кухаркой, а ее берут в горничные. И тебе, Амалия, надо отсюда ноги уносить, мама говорит, тут добра не жди. Уволишься? Нет, Карлота, я от хозяйки, кроме добра, ничего не видела. Осталась да еще взялась стряпать, лишние полсотни не помешают. С тех пор, правда, хозяева почти никогда дома и не ели: пойдем, любовь моя, поужинаем где-нибудь. Не нравится ему, видишь ли, моя готовка, говорила Амалия Амбросио, ну и пожалуйста. Но работы против прежнего прибыло втрое: прибраться, застелить постели, посуду вымыть, подмести. Домик в Сан-Мигеле перестал быть таким ухоженным и уютным, как раньше. Амалия читала в хозяйкиных глазах страдание: патио, бывало, неделями не поливала и по три, по четыре дня не прохаживалась метелочкой из петушиных перьев по комнатам. Уволили садовника, и герани увяли, трава пожухла. С тех пор как воцарился в Сан-Мигеле сеньор Лукас, сеньорита Кета ночевать не оставалась, но приезжала часто, иногда и с этой иностранкой, с сеньорой Ивонной, а та все подшучивала над хозяйкой и сеньором Лукасом: ну, голубки, как? Ну, новобрачные, что? Один раз, когда сеньора Лукаса не было, Амалия услыхала, как сеньорита пилит хозяйку: он тебя разорит, он проходимец, брось его пока не поздно. Побежала в буфетную: хозяйка скорчилась на диване, а потом вдруг подняла голову да как заплачет. Что ж она, Кетита, сама не видит, не понимает — и Амалия сама чуть не разревелась, — она же, Кетита, не слепая — она же его любит, что же делать, она впервые в жизни полюбила по-настоящему. Амалия выскользнула из буфетной, побежала к себе, закрылась на ключ, и снова привиделось ей лицо Тринидада — когда болел он, когда его выпустили после отсидки, когда он умер. Нет, никуда она не уйдет, хозяйку одну не оставит.
60
Писко — спиртной напиток, сделанный из сока агавы.
А дом-то и вправду рушился, а сеньор Лукас кормился на развалинах, как стервятник на помойке. Разбитые бокалы, треснувшие вазы новыми уже не заменялись, а он шил себе костюмы; хозяйка изобретала несусветное, чтобы отделаться от кредиторов, ни прачке, ни в лавочку платить было нечем, а он в свой день рождения появился с перстнем на пальце, а на Рождество — с часами: не иначе как Христос-младенец подарил. Не унывал, не печалился: на Магдалене открыли новый ресторан, заглянем, дорогая? Просыпался поздно, потом надолго усаживался в гостиной, газеты почитывал. Амалия глядела на него — красавчик, улыбчивый такой, лежит с ногами на диване, халат винно-красный, мурлычет себе под нос — и чувствовала, как захлестывает ее ненависть: она плевала ему в кофе, бросала волос в суп, мечтала, чтоб его поезд переехал, размело в мелкие кусочки.
Однажды утром, вернувшись, — она за покупками ходила — столкнулась в дверях с хозяйкой и с сеньоритой Кетой — обе в брючках, с сумками в руках. Они идут в турецкие бани, обедать не будут, а она пусть купит сеньору Лукасу пива. Ушли, и вскоре услышала Амалия шажки: проснулся, значит, надо завтрак нести. Поднялась, а сеньор Лукас, уже одетый и даже галстук завязан, торопливо укладывает в чемодан свои вещички. Он едет в турне по провинции, будет выступать в театрах, вернется в понедельник, и говорил-то, словно уже пел в этом своем турне. Вот, Амалия, письмецо это передашь Ортенсии, а теперь вызови мне такси. Амалия глядела на него разинув рот. Наконец опомнилась, вышла из комнаты, ничего не сказав. Поймала такси, снесла вниз чемодан, прощай, Амалия, до понедельника. Она вернулась в дом, села в гостиной сама не своя. Ох, были б дома хоть Симула с Карлотой, при них легче было бы сообщить хозяйке эту новость. Все у нее в тот день из рук валилось, ничего делать не могла, только посматривала на часы, думала. В пять остановился у ворот белый автомобильчик. Она отвела штору и смотрела, как они идут к дому: обе свежие, помолодевшие, словно там, в бане, не вес они сбросили, а года, и открыла им дверь, и тут коленки у нее затряслись. Заходи, Кетита, сказала хозяйка, кофе выпьем, и они вошли и швырнули на диван свои сумки. Что с тобой, Амалия? Сеньор уехал в турне, сеньорита, — и сердце гулко застучало, — оставил вам письмо, там, наверху лежит. Та не побледнела, не шевельнулась. Смотрела на нее спокойно, серьезно, только
А дни настали печальные. И раньше-то было не очень весело, будет потом думать Амалия, а тут уж все пошло под гору. Хозяйка лежала в постели, бледная, непричесанная, и ела только супчики. На третий день сеньорита Кета уехала. Хотите, сеньора, я себе у вас где-нибудь постелю? Нет, Амалия, ночуй в своей комнате. Но Амалия все-таки к себе не пошла, а пристроилась на диване, укрывшись плюшевым одеялом. Лежала в темноте, а лицо все от слез мокрое. Ненавидела она и Тринидада и Амбросио, всех ненавидела. Начинала задремывать и просыпалась, как от толчка, и снова становилось ей жалко, становилось страшно, и вдруг увидела в коридоре свет. Вскочила, приникла ухом к двери, но ничего не услышала и решилась войти. Хозяйка лежала на кровати ничем не прикрытая, и глаза открыты — вы звали, сеньора? Подошла поближе и тогда увидела — на ковре стакан, а глаза у хозяйки закачены под веки. Выскочила с криком на улицу. Отравилась! — и принялась звонить — отравилась! — и колотить в дверь. Появился мужчина в халате, потом женщина, стали бить хозяйку по щекам, давили ей на живот, чтоб рвоту вызвать, куда-то звонили. «Скорая» приехала уже под утро.
Неделю провела хозяйка в больнице. Амалия сходила ее навестить и встретила там сеньориту Кету, сеньориту Люси и сеньору Ивонну. Хозяйка была бледная, слабенькая, но все-таки поспокойней. Вот моя спасительница, сказала, увидав Амалию. Как я ей скажу, что мне и хлеба не на что купить? — думала Амалия. Но хозяйка, к счастью, сама спохватилась: Кетита, дай ей немножко денег. В воскресенье встретилась с Амбросио, как всегда, на остановке и повела его в дом. Я знал, Амалия, что сеньора Ортенсия хотела с собой покончить. Да откуда же? За больницу дон Фермин платит. Дон фермин? Дон Фермин. Она ему позвонила, а он человек благородный, не смог ее оставить в таком положении, теперь помогает. Амалия приготовила кое-чего поесть, потом радио слушали. Легли в хозяйкиной спальне, и тут на Амалию напал неудержимый хохот. Так вот для чего тут повсюду зеркала натыканы, только сейчас до меня дошло, что за стерва эта сеньора Ортенсия, и Амбросио, разозлившемуся от того, что она там закатывалась, пришлось даже схватить ее за плечи, потрясти. О том, чтобы своим домом жить, больше не говорили, и про детей тоже, но было им хорошо друг с другом, не ссорились. Каждую неделю — одно и то же: трамвай, комната Лудовико, иногда — кино, иногда — дансинг. А однажды, когда они пошли в креольский ресторанчик на Барриос-Альтос, случилась история: туда ввалились какие-то пьянчуги, стали кричать: «Да здравствует АПРА!», а Амбросио им: «Долой АПРА!» Чуть до драки не дошло. Приближались выборы, на площади Сан-Мартин митинговали. Весь центр обклеен был плакатами, ездили машины, и оттуда кричали в громкоговорители: голосуй за Прадо, ты его знаешь — и по радио без конца, и листовки — и даже пели на мотив вальса — родину любит Лаваль, — и бесконечные фотографии, — и в ушах у Амалии застряла полечка «Путь указан Белаунде». Стали возвращаться апристы, в газетах замелькали фотографии Айи де ла Торре, и Амалии вспомнился Тринидад. А любит ли она Амбросио? Да, наверно, любит, но с ним было не так, как с Тринидадом, — ни мучений таких, ни радостей, и не бросало ее в жар и в холод. А ты почему за Лаваля? — спрашивала она Амбросио, а он: потому что дон Фермин за него. С Амбросио было спокойно: мы с ним друзья, пришло ей однажды в голову, ну, еще и спим. Уж сколько месяцев не навещала она сеньору Росарио, не видалась с Хертрудис Лама, не ходила к тетке. Целую неделю копила в голове все происшествия, а в воскресенье выкладывала их Амбросио, но он стал до того неразговорчивый, что она иногда даже злилась не на шутку: спросишь его, как там барышня, — хорошо, как сеньора Соила, — нормально, а ниньо Сантьяго так дома и не живет? — нет, ну что, скучают они по нему? — скучают, особенно дон Фермин. Ну, а еще-то что слышно? Да ничего не слышно. Иногда она его дразнила, пугала: вот соберусь как-нибудь в гости к сеньоре Соиле, вот расскажу сеньоре Ортенсии про наши с тобой дела, и он мгновенно вскипал: вот только попробуй, только вякни кому-нибудь, больше меня не увидишь. Чего он так таится, стыдится, стесняется? С большими странностями был человек. А вот если он умрет, спросила ее однажды Хертрудис Лама, будешь горевать по нем, как по Тринидаду? Нет, поплачет, конечно, но такого, будто конец света настал, что жизнь кончилась, нет. Это потому что мы не вместе живем, думала она. Может, если б она ему готовила, стирала, ходила за ним, как заболеет, все было бы иначе.
Сеньора Ортенсия вернулась из больницы — кожа да кости. Платье на ней болталось, лицо сжалось в кулачок, и глаза стали тусклые. Не нашли, сеньора? — а она невесело рассмеялась: не нашли и никогда не найдут, — и глаза тут же наполнились слезами, — полиции за Лукасом не угнаться. Она, бедная, все еще его любила. По правде говоря, Амалия, там уже немного оставалось, я почти все распродала — для него же. Какие дураки эти мужчины, зачем было красть? Попроси он, и я бы отдала. Сеньора Ортенсия сильно переменилась. Неприятности на нее так и сыпались, а она ко всему стала безразлична, целыми днями теперь молчала, тихая такая. Знаете, сеньора, Прадо победил на выборах, АПРА призвала голосовать не за Лаваля, а за Прадо, потому он и прошел, по радио говорили. Но она словно и не слышала: знаешь, я ведь без работы осталась, толстяк контракт не продлил — и сказала она это совсем беззлобно, очень спокойно, будто о самом обычном деле. А через несколько дней сеньорите Кете: а долги меня скоро задушат. Но вроде ее это не пугало и вообще не касалось. Амалия уже и не знала, что врать, когда являлся за арендной платой сеньор Пенено: ушла, будет позже, завтра, в понедельник. Раньше он был сама любезность, так и рассыпался, а теперь — форменная гиена: багровел, задыхался, пер грудью. Как это так «нет дома»? Отпихнул Амалию и закричал: сеньора Ортенсия, долго вы мне будете голову морочить? Хозяйка вышла на лестницу, взглянула на него сверху как на козявку какую: кто вам дал право орать? Скажите Паредесу — я заплачу. Вы не платите, а господин полковник с меня требует, продолжал кричать сеньор Пенено, мы вас по суду выселим, лучше добром съезжайте. Съеду, когда захочу, все так же спокойно сказала хозяйка, а он свое: последний срок — понедельник, или будем принимать меры. Потом Амалия поднялась к ней, думала — она вне себя от ярости, и ничего подобного: лежит, уставившись в потолок, а глаза тусклые такие, неподвижные, как слюда. При Кайо Паредес вообще не хотел брать денег, а теперь — вот. Говорила она врастяжку, слабым голосом, словно засыпала или была в дальней дали от всего. Что ж, Амалия, придется переезжать, ничего не поделаешь. Начались суматошные дни. Хозяйка уходила рано, приходила поздно — сотню, не меньше, квартир посмотрела, но все очень дорогие, — звонила по телефону то одному сеньору, то другому, просила одолжить денег и бросала трубку, кривя губы: сволочь, тварь неблагодарная. В день переезда пришел сеньор Пенено, заперся с хозяйкой в комнате, где раньше был кабинет дона Кайо, а потом хозяйка вышла и велела грузчикам вынуть из фургона и поставить на место всю обстановку из гостиной и бар тоже.