Разин Степан
Шрифт:
– Тебе отписку дадим, а Степану не надоть… Он и без отписки ходит!
– Я благодарствую кругу!
– Пысари есть?
– Печать батько Корней пристукнет!
– Я ж много благодарствую вам!
– Еще что есть судить?
– Будем еще мало, атаманы-молодцы! Так хрестника моего Степана Москве не оказывать?
– Не оказывать!
– Стенько с глуздом [42] . Недаром один от молодежи он в кругу…
– То правда, браты! Еще спрос: с Москвы на Дон не закрывать сиротскую дорогу?..
42
Глузд –
– Не закрывать!
– Пущай от воевод народ спасается!
– Патриарх тоже лих! И от патриарха…
– Помнить надо, атаманы-молодцы, что на Дону хлеба нет, а пришлые с семьями есть хотят!
– По Волге патриарши насады [43] с хлебом ходят!
– Исстари хлебом с Волги живы, да рыба есть.
– С Украины – Запорожья!
– Оно атаман сказал правду: думать надо, как с хлебом?..
– Додумаем, когда гулебщики вернутся, да с ясырем с моря; большой круг соберем!
43
Речное судно.
– Нынче думать надо-о!
Круг шумел, спорил. Атаман знал, что бросил искру о хлебе, что искра эта долго будет тлеть. Он курил и молча глядел на головы и шапки казаков. Обойдя шумевший круг, во двор атамана, пробираясь к крыльцу, вошла нарядная девка с крупной фигурой и детским лицом, в красной шапочке, украшенной узорами жемчугов. Под шапочкой русые косы, завитые и укладенные рядами. Степан Разин встал на ноги, соскочил с крыльца, поймал девку за большие руки, поволок в сторону, негромко торопливо спросил:
– Олена, ты зачем?
– К атаману…
Казак, не выпуская загорелых рук девки, глядел ей в глаза и ничего не мог прочесть в них, кроме каприза.
– Ой, Стенько! Не жми рук.
– Забыла, что наказывал я?
– Уж не тебя ли ждать? По свету везде бродишь, девок, поди, лапаешь, а я – сиди и не пляши.
Она подкинула ногой в сафьянном желтом сапоге, на нем зазвенели шарики-колокольчики.
– Хрестный дарил сапоги?
– Не ты, Стенько, дарил!
– Жди, подарки есть.
– А нет, ждать не хочу!
– Неладно, Олена! К старому лезешь. Женюсь – бить буду.
– Бей потом – теперь не твоя!
Зажимая трубку в кулаке, атаман поднялся во весь рост и крикнул:
– Гей, дивчина, и ты, казак, – кругу мешаете…
– Прости, батько, я хотела к тебе.
– Гости, пошлю за тобой, Олена, а ныне у нас будет сговор и пир. Пошлю, рад тебе!
– Я приду, Корнило Яковлевич!
– Прошу и жалую, пошлю, жди…
Девка быстро исчезла. Степан поднялся на крыльцо. Атаман сказал тихо, – слышно было только Разину:
– Хрестник, не лезь батьке под ноги… Тяжел я, сомну.
В голосе атамана под шуткой слышалась злоба, и, повысив голос, Корней крикнул:
– Атаманы-молодцы! Вас, есаулы и матерые казаки, прошу в светлицу – наше немудрое яство отведать.
– Добро, батько-атаман!
Заскрипело дерево крыльца, – круг вошел в дом.
2
В хате атамана на дубовых полках ряд свечей в серебряных подсвечниках. На столе тоже горят свечи, стол поставлен на сотню человек, покрыт белыми, с синей выбойкой цветов, скатертями. На столе кувшины с водкой, яндовы с фряжским [44] вином, пивом и медом. Блюда жареных гусей, куски кабана и рыба: чебаки [45] , шемайки жареные. На больших серебряных подносах пряники, коврижки, куски мака, густо обсыпанного сахаром.
44
Французским.
45
Лещи.
46
Анатолия – область Турции, находящаяся на северо-западном побережье Малой Азии.
Гости обступили стол, но не садились. Хозяин, сверкнув серьгой в ухе, сказал:
– Прошу, не бояре мы, а вольные атаманы – на земле брюхом валялись, у огней боевых, сидели: кто куда сел, тут ему и место!
Сам ушел в другую половину, завешенную ковром; вскоре вернулся в атласном красном кафтане, на кафтане с серебряными шариками-пуговицами петли, кисти и петлицы из тянутого серебра. Поседевшие усы висели по-прежнему вниз, но были расчесаны и пушисты. К столу атаман вышел без шапки, голова по-запорожски обрита, на голове черная с проседью коса. Он сел на скамью в конце стола, поднял волосатую руку с жуковиной – золотым перстнем на большом пальце, на перстне – именная печать, – крикнул молодо и задорно:
– Пьем, атаманы, за белого царя!
– Пьем, пьем, батько!
Зазвенели чаши, иные, роняя скамьи, потянулись чокаться. Держа по своему обычаю в левой руке чашу с медом, Корней Яковлев протягивал ее каждому, кто подходил позвенеть с ним. Многие целовали атамана в щеку, украшенную шрамами.
Выпивая, гости раздирали руками мясо. Сам хозяин, засучив длинные рукава московского кафтана, брал руками куски кабаньего мяса, глотал и наливал ближним гостям, что попало под руку. Около стола бегали два казачка-мальчика, наполняли чаши гостей, часто от непосильной работы разливая вино.
– Лей, казаченьки! Богат Корней-атаман!
– Богат батько!
– Не один разбойной глаз играет на его черкасском жилье!
– Дальные, наливай сами! – кричал хозяин.
– Не скупимся, батько!
Слышалось чавканье ртов, несся запах мяса, иногда пота, едкий дым табаку – многие курили. Дым и пар от многих голов подымались к высокому курному потолку.
– И еще пьем здоровье белого царя!
– Пьем, батько!
Когда хозяин кричал и пил за белого царя, не подымал чаши старый казак Тимофей Разя и сын его Степан – тоже. После слов хозяина «и еще пьем» старик закричал. Его слабый крик, заглушенный звоном чаш, чавканьем и стуком о сапоги трубок, был едва слышен, но кто услыхал, тот притих и сказал о том соседу.
Старик заговорил:
– Ой, казаче! Слушьте меня, атаманы.
– Сказывай, дид!
– Слышим!..
– А-а, ну!
– О горе нашем, казацком, сказывать буду!.. Було, детки, то в Азове… На покров, полуживые от осады, мы слушали грамоту белому царю, – пади он под копыто коню! – хрест ему целовали да друг с другом прощались и смерть познать приготовились. В утро мокрое через силу по рвам ползли, глездили по насыпям, а дошли – в турском лагере пусто… В уторопь бежали, настигли турчина у моря, у кораблей, в припор рушницы побили много, взяли салтанское большое знамя и колько, не упомню, малых знамен…