Размах крыльев ангела

Ульянова Лидия

– Григорий Палыч, спасибо вам за такое предложение. Только для меня они не музейная ценность, а память. О Гавриловне память, и они каждый день со мной.

Боялась, что Пургин примется уговаривать, набивать цену. А ведь может просто положить себе в карман – откуда их и вытащил, – ну не драться же с ним. Только Пургин отказ воспринял спокойно, четки протянул Марии в раскрытой ладони. Забирая их, Мария невольно коснулась пальцами шершавой, толстой кожи. Пургин резко отдернул руку, схватил вилку, подцепил с размаху маринованную

чесночину с тарелки, с остервенением кинул в рот, захрустел.

Только что орал как ненормальный, а вдруг стал таким притихшим, потерянным, обиженным, что ли.

– А знаешь, Машка, – сказал задумчиво, – я ведь, как ты уехала, скучать стал. Не хватает мне тебя.

– Ой, ну что вы, Григорий Палыч, ладно вам! Да из меня работник-то был так себе, вы ж меня ругали. И бухгалтерию я толком не освоила…

– Погоди, Мария.

– Да, не освоила…

– Помолчи. Послушай меня.

Нетрезвый Пургин был в нерешительности, и это несвойственное ему состояние вконец обескуражило Машу, она покорно замолчала.

– Я, Маш, пока ты там была, рядом, сам не понимал, что ты для меня значишь. Мне казалось, что ты смешная, маленькая такая девчонка, а смелая. Ты ведь никогда со мной не заискивала, эти ваши бабские сюси-пуси не включала. И характер у тебя есть, коллектив можешь в руках держать. Только добрая ты, а люди пользуются, вот за это я тебя и ругал. Ты прости меня, если что не так.

– Григорий Палыч!..

– Молчи, я сказал. И слушай.

Он покряхтел немного, собираясь с мыслями, выпил для поддержания боеспособности.

– Короче, я без тебя, Машка, пропал. Я от тебя пропал. Ты уехала и знать забыла, а мне по ночам снишься. Я, Маш, даже баб всех своих послал куда подальше. Не нужны, не заводят больше.

Маше казалось, что она плохо понимает, о чем это он сейчас говорит. Или это она напилась? Напилась и ничего не соображает? Ведь не может же такого быть, чтобы… Ну, чтобы он ей серьезно о том самом… Ведь он же старый совсем, немножко только помоложе, чем Степаныч.

– Маш, я ведь все понимаю, я понимаю, что тебе в Лошках не место. Тебе здесь надо, в городе большом. Только я ведь все придумал, я сам приеду. Хочешь, дом купим на Карельском? Там у вас самые хорошие места? Или на берегу Ладоги, хочешь? Красивый, с башенками?

Маша непроизвольно замотала головой – эти многочисленные псевдозамки с башенками из красного кирпича, натыканные по всему побережью, наводили на нее уныние.

– Маш, я же серьезно. Ты не думай ничего плохого, я разведусь. Поженимся, ты мне ребеночка родишь. Я для вас все на свете сделаю.

Мысль о замужестве теперь уже не приводила Машу в ужас, как раньше, сразу после развода. Умом она понимала, что не век же ей одной куковать, но чтобы вот так… А ведь он, кажется, не врет. И ведь разведется, раз сказал, и переедет… И, действительно, все для нее сделает…

Только зачем ей?

Повисла

мучительная для обоих пауза. Надо было что-то говорить, срочно надо было говорить. Но ничего ответить ему Маша не могла. Он старый, он хороший, он спас ее в трудную минуту, она ему многим обязана… У него гавайские рубахи и кривые желтые ногти на ногах, у него огромный бизнес и внуки… Он пришел тогда и силком выдернул ее из больницы, заставил жить… Видя его за версту, люди по стойке смирно становятся… Он добрый по-своему… У него в любовницах молодые красотки табуном ходят, а он сидит тут перед ней как школьник…

– Маша, весь мир с тобой объездим. Маша!

Грозный и всемогущий Пургин не подозревал, что совершил в этот момент роковую ошибку. До последней фразы все было как-то шатко и неопределенно, и все было возможно. А этими, последними словами враз перечеркивалась любая возможность. Маше казалось, что это было как в «Бесприданнице», когда старик Кнуров склонял Ларису: «Не угодно ли вам поехать со мной в Париж, на выставку? И полное обеспечение на всю жизнь?»

Маша вздохнула, подняла глаза и тихо, твердо ответила безо всяких экивоков – он заслуживал, чтобы без экивоков:

– Это невозможно.

И будто бы прошла гроза, и выглянуло солнце, и напряжение спало, и воздух наполнился свежим и острым, пьянящим озоном. Два слова, а как легко сразу стало.

И Пургин не стал разводить сантименты, не принялся метать молнии. С олимпийским спокойствием выпил водки, закусил огурчиком, еще ослабил узел несчастного галстука, качаясь, прошел к дивану и тривиально улегся спать. Взгляд Машин уперся в подошвы носков, чуть белесые от пыли. Смешной он все-таки: ботинки снял, а от тапок отказался, в носках ходил. Мишка, например, никогда не снимал ботинок – может быть, чтобы имидж не терять. Это ведь глупо – в костюме и в носках.

На подошве Пургина среди пылинок приклеилась коротенькая светлая нитка, заплелась кренделем. Маша аккуратно сняла ниточку, в задумчивости намотала на палец. Как в детстве считала: А, Б, В…

Маша убрала со стола, вымыла посуду, села в уголке с книжкой. Но чтение не шло, из головы никак не выходила мысль о том, почему же он так просто сдался и не расстроился совсем ее отказу.

Пургин проспал три часа, встал протрезвевший и бодрый, отказался от чая, сказав, что пора и честь знать.

И в прихожей, уже в дубленке, вдруг резко повернулся к ней, вперил тяжелый, хорошо знакомый взгляд и низким голосом спросил:

– Так что, надумала продать?

Четки Гавриловны лежали на комоде.

И Мария в очередной раз за день ответила:

– Это невозможно. Простите.

Второй раз за день отказала Пургину.

Пургин придвинулся чуть ближе, сильной рукой взял Машу за плечо, заглянул не в глаза даже, а в самое нутро. Ласково так, с улыбкой произнес:

– Мог бы, убил…