Размышления
Шрифт:
Кое-какие изречения мудрого Якова вспомнились только сейчас, post factum, и вот я привожу их, не опираясь на записи.
Скажем, такая мысль. В осмыслении сублимации Фрейд сделал только первый шаг. Искусство он представил как сублимацию, возгонку и очищение темных эротических энергий. В результате осуществления такой возгонки мы имеем дело уже не с сырой пронизывающей страстью, в которой мы вязнем и утопаем, а с чем-то символическим. Однако следует пойти дальше и рассмотреть прогрессирующую сублимацию самого искусства как простейшей преобразованной чувственности. Эротика насыщает сферу символического, и если для либидо это есть форма очищения, то для самого высшего символического, для искусства, это, напротив, некое загрязнение. Слово «порно», если перевести с латыни, ведь как раз и означает «след», «грязь», «липкость».
Рассматривая искусство теоретически, по крайней мере, искусство изобразительное, и уж тем более занимаясь им, мы можем говорить о постепенном отбрасывании и превозмогании низких магий. Сначала жанр ню – та еще сублимация. Затем пейзаж – листочки, цветочки, узловатые стволы, вековые кроны. Далее – натюрморт, компоновка из отдельных кубиков живописности. И в самом конце, так, по крайней мере, в европейской визуальности, – то, что косноязычные критики называют «соотношением живописных масс». От такого словосочетания приходится бороться с подступающей физиологической реакцией.
В действительности речь идет о препарировании и перезагрузке пространства: быть может, в конце мы как раз и подходим к началу. К миру, где еще нет ни прекрасных женских тел, ни котят, ни цветов, ни деревьев. Но уже есть искусство, потому что оно и было вначале.
Импрессионисты еще пытались выделить экстракт живописности, его они и размазывали по холсту каждый на свой лад. Неплохо размазывали. Иногда блестяще распределяли. Но дальше все-таки не пошли, остались великими алхимиками искусства. Дальше пошли абстракционисты – Клее, Мондриан, Кандинский, они стали расщеплять готовое пространство на первичные элементы.
Тут тоже возможны разные пути – например, найти первичные формы, благодаря которым хаос скомпоновался в пространство. Или попытаться отыскать новую форму, каких еще не было в природе. Это невероятно сложно. Если вы возьмете лист бумаги и зададитесь целью набросать какие-нибудь фигуры, типа каракули, и расположить их произвольным образом – чтобы создать «абракадабру», какой прежде не было, – уверяю, у вас ничего не получится. Каракули будут легко распознаны как незначительные модификации давно известных фигур, а их взаимное расположение скорее всего попадет в десятку самых банальных композиций или в более широкий круг изучаемых композиций – тех, что изучаются в художественных училищах, подобно шахматным дебютам при гроссмейстерской подготовке… Ничего удивительного, и сама природа тяготеет к скомпонованному пространству. Всякая настоящая новость на этом исходном уровне – удел гения, людей типа Клее, Миро, Мондриана.
Помню, раньше я очень возмущался, когда наивный зритель, глядя, скажем, на полотна Мондриана, заявлял или, по крайней мере, думал: ну уж так-то всякий сможет. То ли дело нарисовать лошадь или носорога, как художник-анималист, там надо иметь и мастерство, и дарование… Меня злило именно попадание пальцем в небо, ведь в действительности все обстоит как раз наоборот. Любой нормальный человек, поучившись некоторое время, как говорится, взяв уроки рисования, сможет изобразить приличного носорога. Этому можно научиться, я могу научить, если попросят. Но вот чтобы провести хоть одну линию так, как Мондриан, чтобы так расположить краски – это уж извините. Век живи, век учись и дураком помрешь – если, конечно, сразу не родился гением. Да. Но теперь я больше не злюсь, скорее умиляюсь. Наверное, и Бог порой слышит подобные заявления: тоже мне мирок, я бы получше создал – да кто ж мне даст место, чтобы развесить его во Вселенной…
Так говорил Яков Хирам или примерно так.
Прогуливаясь по залам центрального художественного музея Тель-Авива, того, что напротив Министерства обороны, Яков, наверное, в сотый раз останавливался у своих любимых картин. Иногда молча, искоса поглядывая на нас, как бы приглашая полюбоваться. Иногда высказывая какой-нибудь комментарий, причем его соображения нередко повергали меня в
– Яков, – напрямую спросила Людмила, – а как отличить хорошую картину от плохой?
Вопрос Якова не смутил.
– Ну, например, методом паутины. Может быть, живопись просто свисает, как пустая паутинка, сухая, безжизненная. И так идешь от картины к картине, поглядываешь. И вдруг что-то дернулось и встало на место. Это значит – паутина не заброшена, значит, внутри паук. Вот. Настоящий художник может избежать смерти. Пока тело его отмирает, он перебирается в создаваемый мир, в сплетаемую паутину. Если он все сделал правильно, то он и будет всегда жить там, внутри, как паук, ловить взгляды проходящих, питаться ими…
Istanbul – Константинополь
Далеко не все города имеют идею, собственный эйдос: наличие градообразующей и градоохраняющей идеи – это знак исторической эксклюзивности, но одновременно это и приговор к принудительному соответствию. Иго городов, обладающих собственной уникальной метафизикой, таких, скажем, как Петербург или Константинополь, не из легких. Пострадать за идею – городам приходится делать это даже чаще в их собственном историческом времени, чем людям (в их биографическом времени), если опять же города такой идеей обладают. Современная облегченная пунктирная этика, если бы она располагала такой категорией, как проклятие, использовала бы ее в первую очередь для обозначения ига знаковой причастности к великому, обреченному на монограмму собственного бытия городу. То ли дело Торонто, Армавир, Анкара и сотни тысяч других городов и поселений, они вправе поставить превыше всего собственное благосостояние и комфорт, вправе заявить: город – это мы, живущие в нем горожане, трудности, которые мы испытываем сейчас, – превыше всего, а все остальное из серии «потехе час».
Иго врожденной или благоприобретенной идеи, великого символа требует решимости совсем иного рода. Как если бы, например, поговорка «Таскать вам не перетаскать» стала вещим девизом, который помогал бы рыбакам и охотникам, но действовал бы в своей роковой неуместности, сопровождая похороны, разборы завалов и решения повседневных проблем. Быть может, жителям Петербурга такая ситуация понятнее, чем кому бы то ни было. Каждому поколению приходилось приносить непомерные жертвы на алтарь символического: блокада Ленинграда не вписывается и в особые рамки военной рациональности, это в значительной мере расплата за эйдос. А взятие Константинополя крестоносцами – разве оно не обусловлено было в значительной мере эйдологическим статусом города, где за многоцветьем и многошумьем проступает готовность взойти на алтарь Всесожжения во имя Символического?
С многоцветья и пестроты как раз и хочется начать разговор. Для европейской «так или иначе рафинированности», и уж тем более для изысканности и рафинированности классической Японии, тут существует определенный барьер. Подобно всем восточным городам, Стамбул насыщен или даже перенасыщенным интерьерами – и уличными (базары, витрины), и, так сказать, диванными. Да и сами улицы словно вывернутые наружу интерьеры. Вот, например, Гранд-базар, где продается все, кроме еды. Каждый прилавок или, скажем так, лоток, оформлен избыточно – принципиально избыточно: задействованы и плоскости, и пространства, свисающие линии, исходящие линии, боковушки и прямоугольники главной плоскости. Что бы там ни было (а чего там только нет), все тянется к тебе, все взывает о своем существовании и вызывает… словом, ведет себя вызывающе. Ювелирные украшения, платки, винтаж, что-то серебряное, мельхиоровое, тусклое и пряное (и даже электротовары) провоцируют желание обладания, зов, действующий неотразимо, особенно на женщин. Казалось бы, в современном мире, где властвует изощренная визуальность, где дизайн и все двадцать пятые кадры мобилизуют продвижение товаров и направлены на полную разрядку заряженных деньгами мимолетных частиц-индивидов, чем может поразить, что удивительное может продемонстрировать восточный базар, не изменившийся в своих основных приманках за последнюю тысячу лет? Но в действительности и может, и поражает. Базары Стамбула близки к тому, что Хайдеггер называет вещами, не подлежащими дальнейшему усовершенствованию. Выясняется, что сюда относятся не только лодка, седло и корзина, но и Восточный Базар, если хочется написать его с большой буквы.