Разные годы

Курганов Оскар Иеремеевич

— Не забывайте, что Силки — опорный пункт… Но деревню надо взять…

Может быть, в деревне этой уже не осталось ни одного дома, но драться за нее нужно, — там, в лесу, или в пещерах, вырытых в горе, таятся люди, полуголодные и исстрадавшиеся, — они ждут его, Косухина. Он с начала наступления ощущал невидимую связь с теми, кто живет за линией огня и укреплений, — и на него обращен взгляд их надежды.

Косухин отложил карту и потянулся за котелком с уже остывшей кашей. Он усмехнулся:

— Вернусь я домой — меня спросят: где ты, Вася, воевал? А я скажу — под Силками… Да, деревню надо взять…

Косухин понимал, что Силки — это не Смоленск, не Харьков и даже не Дорогобуж, путь к которому идет и через Силки, но деревня эта представлялась ему в ту ночь самым важным центром в мире, а три километра, отделявшие его от опорного пункта, — внезапно возникшей жизненной целью. Больше ни о чем он не мог думать. Не успев задремать, он уже просыпался, надевал сапоги и поднимался по крутой

тропе из снежного окопа в лес. Косухин был еще человеком молодым, но уже испытавшим всю горечь войны. На Днепре, а потом и на Угре, он начинал драться с врагом в 1941 году. Тогда он еще был лейтенантом, только вступающим на суровый жизненный путь воина. Вот, может быть, в этом лесу его бомбили и он лежал в смертной тоске. Он уже хотел встать, но кто-то прошептал: «Вот, вот, на нас!» — и Косухин вновь припал к земле. Он прижимался к влажной траве, и мир в то мгновение был мал и охвачен пламенем. Но потом он вскочил, устыдившись своей слабости, — вдали уже стоял, прислонившись к ели, молодой старшина — Костя Воронов. Он целился в самолет, хоть был уже ранен. Кровь стекала по лицу Воронова, и он не замечал ее. Но когда стих гул бомбардировщиков, он начал сползать на землю, цепляясь ремнями за сучья. Косухин нес Воронова весь день и всю ночь, — они отступали с боями, и именно тогда зарождалась их воинская зрелость. «Мы еще вернемся сюда, верно, Костя?» — спрашивал Косухин, а Воронов только отвечал: «Да, конечно!» Должно быть, они шли правильным путем все эти восемнадцать месяцев войны, если они были вновь вместе и встретились в дни возвращения на Запад. Воронов уже стал лейтенантом и вел за собой вторую роту, или, как ее называли, — косухинскую, в ней еще были живы его традиции, и Воронов гордился, что может повторять бойцам излюбленную истину Косухина: «Спать, есть, ходить и отдыхать вас научила мать родная, а я вас должен научить не спать, не есть сутками, не отдыхать неделями, и ползать, стрелять и бить врага…» Это была простая солдатская мудрость, подсказанная жизнью и опытом. Теперь и Косухин, и Воронов, и те люди, которых они вели в наступление, были уже более выносливыми, крепкими и умелыми воинами. Косухин не стал бы прятаться от бомбардировщиков, не поддался бы гнетущему чувству страха… Он уже понял, что в наступательном бою нужны не только его храбрость, но и ум, и тактические знания… Он обдумал весь ход предстоящей операции и с внутренним спокойствием ждал рассвета.

Тем временем к опушке леса подтягивалась наша артиллерия и танки. Они должны будут подавить укрепления на холмах у деревни Силки. В глубоком снегу прокладывали себе дорогу ездовые. Им приходилось и самим впрягаться и тащить за собой застревавшие лафеты или санки-лодочки со снарядами. Всю ночь не стихал кропотливый, напряженный, неутомимый труд войны.

В четыре часа утра проснулись пехотинцы. Они вздрагивали от холода и талой воды, проникавшей за ворот шинелей и полушубков. Они снимали ботинки, согревали портянки у тлеющего огня и вновь завертывали их, потом мяли и скручивали шинели, влажные с ночи, а теперь затвердевшие от предутреннего холодка. С иронической усмешкой относились они ко всем тяготам войны — это было их жизнью, бытом, — и они свыклись с ним. Все-таки им удалось отдохнуть и поспать. Теперь и ноги сами пойдут, и в плечах не такая усталость… Да, хорошо вздремнули, хоть сидя, в снегу, на ветках, сквозь которые просачивалась вода, но все же — это сон, а не поход. Может быть, как о несбыточной и далекой мечте они думают теперь о сухой избе, или кровати, или даже теплом блиндаже. Впрочем, вот появился повар с термосами, и люди вытаскивают застывшими и непослушными пальцами котелки и ложки. Теперь можно согреться и подкрепиться. Где-то в лесу, взвизгивая, рвутся мины и снаряды. Никто не обращает на это внимания, люди удивились бы даже, если бы вдруг наступила тишина, — на фронте ее труднее и нервознее переносят, чем самый яростный гул орудий.

На рассвете батальон Косухина начал наступать на деревню Силки, на опорный пункт врага, с боем отвоевывая те три километра, которые отделяли их от деревни.

Опушка леса, накануне разминированная Ковальчуком, Марченко и Дроздом, была исходной позицией для наступления. Воронова с его бойцами Косухин послал к лощине: они должны были проползти к реке, пройти по льду или вброд и ударить во фланг немцам. Лейтенант Токарев с автоматчиками тоже ушел в обход, по узкой проселочной дороге. Сам же Косухин готовился к штурму с фронта. Фашисты сосредоточат силы на флангах против Воронова и Токарева, и тогда Косухин с артиллерией и пулеметами подавит врага огнем и стремительностью атаки.

Воронов и Токарев двигались лощиной и дорогой, а Косухин лежал в мокром снегу. Вот они, эти шесть сантиметров на карте, три километра на местности. Их надо бы измерять шагами, как это сделал разведчик Сергей Щукин. Он утверждал: до лесочка — тысяча шагов, не больше, до берега — еще восемьсот… Но это по прямой, а здесь, на дороге или лощине, люди вспоминают не о шагах — ведь ногами можно только подталкивать свое непослушное и отяжелевшее тело, путь теперь измеряется ладонями, пальцами. Щукин в этом признается потому, что он видит, как Марченко ощупывает провод, взрыватель,

вытаскивает мину за миной… И за ним ползут люди в белых халатах, цепляясь за затвердевшую с утра колею, за снежные сугробы, за примерзшую дощечку, кем-то брошенную на дороге. На широкой и привольной земле люди могут двигаться только по узкому следу, проложенному саперами. Они измеряют свой путь, как древние люди — локтями. Вот кто-то соскользнул в кювет и взорвался на мине, но нельзя задерживаться, надо продвигаться… Вот у дороги, там, вдали, уже падают вражеские мины и снаряды. Они поднимают ввысь снег, смешанный с землей, осколки посвистывают, как кузнечики в полуденном лесу. Но все-таки нельзя останавливаться… Люди задыхаются, глотают снег, на мгновение припадая к сугробу. Маленький вещевой мешок кажется в этот час самой тяжелой ношей в мире, винтовка, к которой пехотинцы настолько привыкли, что она порой кажется естественным продолжением рук, теперь давит плечо… На дороге брошен котелок, какой-то измятый картуз, кнутовище, противогаз. Токарев передает по цепи: «Ничего не трогать, ничего не трогать!» Может быть, за ними таится смерть.

Вот они какие длинные и трудные тысяча шагов Щукина, до кустов и редкого леска еще далеко, а время идет, и пальцы сводит в суставах. Наша артиллерия уже открыла сильный огонь по вражеским укреплениям. Теперь надо торопиться. Токарев поднимает своих бойцов, они бегут по полю, проваливаясь в снег, с трудом вытаскивая ноги, бегут туда, к лесу. Враги, отстреливаясь, отходят к реке. Токарев идет за ними по пятам. Падает раненый, к нему ползет санитар, бойцы обходят их. На левом фланге слышен пулеметный огонь — это, должно быть, Воронов уже приблизился к реке. Токарев обходит лес вдоль опушки. Бойцы едва поспевают за длинноногим и проворным лейтенантом. Вражеские автоматчики бегут к реке, но попадают под наш пулеметный огонь. Токарев перепрыгивает через них и пробирается к камышам. Здесь надо будет перейти на тот берег.

Косухин, следивший за движением Токарева и Воронова, начал наступление по полю, по прямой — к деревне. Саперы и разведчики уже продолжили путь. Но не так-то легко протащить орудия по снегу. Кони прыгают из стороны в сторону, рвутся в постромках, но не могут вытащить застрявшие колеса. Люди, сопровождающие артиллерию, помогают им, подталкивают, упираются в спицы, скользят, падают, вновь поднимаются. Косухин подбадривает их:

— Надо только добраться до леса — там легче будет… Уже совсем близко… Вперед!

Но у леса кони взрываются на мине. Падают смертельно раненные правильный и заряжающий. Теперь в каждой секунде — судьба боя. Нельзя медлить. Пехотинцы режут ремни и подтаскивают орудия к холмику у леса. Враги направляют огонь на фланги — против Токарева и Воронова. Надо этим воспользоваться. Отсюда можно бить по вражеским укреплениям прямой наводкой. Косухин представлял в это мгновение всю сложность и напряженность пути, который приходится преодолевать бойцам Токарева и Воронова. Но иного выхода нет — в крови и муках рождается победа. Полчаса, не больше, им придется двигаться под огнем. Косухин знал своих людей — они не дрогнут.

Уже солнце близилось к зениту, а Косухин прошел лишь два километра. Но самое трудное еще впереди — с бугра он увидел луг, огороды за рекой и торчащие, обгорелые трубы деревни. Еще один километр, и он — там, в опорном пункте. Но никогда он еще не представлял себе с такой остротой, что в километре — тысяча метров, и кто знает, может быть, еще придется метры считать на сантиметры.

Косухин видит вдали людей, которых он воспитывал, учил, готовил к наступательным боям. Они не обманули его надежд. С непреодолимой стремительностью шли они под огнем к реке. Кое-где им приходилось ползти. Вот они встали на лед. Двое — это были Щукин и Марченко — побежали к тому берегу и провалились. Тонкий, уже оттаявший ледок не выдержал, неужели не удастся подтянуть и переправить орудия? Но Щукин и Марченко уже ломают лед. Должно быть, они попали в мелководье. За ними устремляются и пулеметчики, и минометчики. Они несут на головах диски, ленты и ящики с минами и идут по грудь в холодной, ледяной воде. Вражеская артиллерия помогает им взламывать лед, осколки вырывают людей из двигающейся цепи. Зеленоватый ледок багровеет от крови, но через мгновение вода уже смывает следы ранений или смертей, а течение уносит павших в борьбе за оставшийся километр пути, за деревню Силки, за безмятежную и покойную жизнь мира.

Косухин выждал, пока наши орудия приготовятся к бою, и тоже начал двигаться к реке. Он уже знал — можно идти вброд. У берега люди останавливаются — на какую-то долю секунды их охватывает нерешительность. Не так-то просто прыгать в холодную, леденящую реку, а потом бежать по лугу и огородам в мокрых сапогах, ватниках и шинелях. Но Косухин сам взламывает лед, — он впивается острием в колени, сжимает со всех сторон. Он пытается расчистить себе путь руками, но река оказывается сильнее его. Вода проникает в сапоги, холод пронизывает все тело, Косухин поднимает полы полушубка, придерживает их одной рукой. Бойцы обгоняют его, прокладывают ему дорогу. Но ноги едва передвигаются, они задевают какие-то камни на дне, он идет ощупью, как слепец. «Только бы не упасть, только бы не упасть», — думает Косухин. Вот и берег, скользкий, крутой. Косухин карабкается вверх, цепляясь за камыши.