Разные годы
Шрифт:
— Мой вам совет, — говорил Бойко, когда мы перебрали всех общих знакомых по обороне Москвы, — поезжайте прямо в Лодзь. К утру там фашистов уже не будет. Точно. Убежден. А если пойдете с нами, увидите еще один танковый удар. Разве это интересно для газеты? Теперь, к концу войны?
— К концу? — переспросил я.
— Точно, давайте встретимся в Берлине, у рейхстага. Только больше не опаздывать. Буду ждать!
— Когда? — спросил я.
Бойко помолчал и ответил:
— Теперь уже недолго. Ну, на дорогу…
И протянул нам флягу.
Вскоре наша машина мчалась по шоссе, которое вело в Лодзь. Мы выглядывали через наши окна-отверстия в темнеющие
Так 19 января 1945 года мы попали в Лодзь.
Подъехали к гостинице «Гранд-отель». Нам предложили номер. Рядом с портье уже стоял наш молоденький офицер. Он готовил гостиницу для штаба дивизии. Мы вошли в комнату № 143 на первом этаже. Широкая кровать, зеркальный шкаф, большой письменный стол, мягкая мебель. На столе лежал счет на имя Эриха Грюссера. Оказалось, что это — нацист, один из тех, кто терзал польский народ. Он жил в гостинице, но не успел уплатить по счету.
Ночью он вышел с чемоданом из гостиницы и сказал портье:
— Если вернусь — уплачу.
Через час в нашей комендатуре нам довелось встретиться с Эрихом Грюссером.
— Теперь вам придется уплатить не только по счету гостиницы, — усмехнулся советский комендант, когда мы рассказали ему, что живем в номере, который только вчера занимал Грюссер.
Впрочем, мы так и не успели воспользоваться комфортом гостиницы «Гранд-отель». Наступление продолжалось. Мы не могли задерживаться — события мчались впереди нас, мы едва поспевали за ними.
Правда, потом, через некоторое время, мы вернулись в Лодзь, чтобы написать и передать наши очерки для «Правды». И тогда мы узнали, что сотни текстильных фабрик, тысячи текстильных складов, все машиностроительные заводы — словом, вся лодзинская индустрия не была ни повреждена, ни демонтирована, ни вывезена врагами: фашистские войска едва успели выскочить из смертельного кольца.
Город уже жил не только своими заботами, но и нуждами Варшавы, трагедией ее жителей, первыми ее трудовыми буднями. (Еще долго эти будни определялись кубометрами убранного камня). А в самой Лодзи действовали фабрики и заводы, школы и театры.
Начинались дни великого возрождения Польши.
Лодзь, 1945, январь
ЧЕЛОВЕК ЗА ПРУТОМ
В шестом часу утра вы увидите румынских крестьян. Они бредут с мотыгами и лопатами на свои крохотные кукурузные поля. При виде приближающихся автомобилей или всадников они еще издали останавливаются — старики снимают широкополые черные шляпы, а женщины и даже дети склоняют головы.
В маленькой румынской деревушке, раскинувшейся в предгорьях Карпат, вы увидите трех советских мотоциклистов, остановившихся позавтракать. Они пьют чай в домике виноградаря, которого угощают грузинским табаком, и хоть объясняются они с трудом — тем десятком слов, которые они узнали во время похода, — все же благодарят за приглашение приехать к обеду или ночевать.
За холмом в овраге отдыхают советские пехотинцы. Дымит кухня, и босоногие ребятишки, подружившись с поварами, ведут их к реке. Наши воины лежат на траве, сплетают из пестрых цветов венки, подсчитывают, какой далекий путь им пришлось совершить, чтобы в это безмятежное весеннее утро лежать на румынской земле.
Впрочем, эта безмятежность
— Удрал, удрал!
Весь день вы едете по Румынии, и всюду — в деревнях и на полях видите крестьян, которым так называемый «новый порядок в Европе» отказал даже в плуге, крестьян с лопатами и мотыгами, живущих впроголодь. Крестьяне вначале прятались в погребах, напуганные клеветническими россказнями гитлеровцев. Клевета рассеялась быстро, и теперь они видят, что пришла к ним армия, несущая в своих сердцах гнев и возмездие истинным врагам честного человечества, армия высоких моральных и душевных сил.
К новым рубежам войны — на территории Румынии стремятся наши войска. К вечеру попадаете туда и вы, ощутив не без волнения простой и несомненный факт: битва с врагом идет здесь, уже на его земле. Утром враг атаковал наши позиции, и усатый майор покажет вам в бинокль склон холмика, куда стремились фашисты — теперь это уже мертвецы, они лежат на черной, выжженной траве, и свежий карпатский ветер доносит до вас запах разложения. Они двигались справа и слева, а в центре наступали танки и самоходные орудия.
Вы увидите еще дымящийся танк и пройдете вслед за майором к истребителям-артиллеристам, которые его подожгли. Там, в маленьком блиндаже, вам покажут низкорослого и щуплого сержанта-наводчика Александра Шевырева, который «бьет без промаха». В блиндаже люди чистятся, отдыхают, при свете коптилки прочитывают только что привезенные газеты, над кем-то подшучивают, но почти не упоминают о дневном бое. Он уже в прошлом, и то, что они с успехом отбили атаку врага, представляется им само собой разумеющимся. Люди уже достигли той степени воинской зрелости, мастерства и опыта, когда удачный выстрел или меткий удар по врагу никого не удивляет.
Вы присматриваетесь между тем к жизни и быту артиллеристов — к их домовитости, к их аккуратности, предусмотрительности, к их привычке все делать всерьез, с расчетом, к их спокойствию и в то же время постоянной настороженности, и, отметив все это, вам кажется уже чудовищной или смешной мысль, что этих людей можно застигнуть врасплох или запугать, или смять. У них же все помыслы о том, что их ждет там — впереди.
От артиллеристов дорога ведет к саду, где в палатке разместился госпиталь, пункт первой помощи, и там в эту как будто тихую ночь вы видите воинов с тяжелыми или легкими ранениями, слышите стоны и суетливый говорок усталых санитаров и врачей, до вас доносится чей-то бред и чье-то трагическое замечание: «Неужели не выживет?» Здесь никто не интересуется, где и при каких обстоятельствах были ранены эти люди: для этого нет времени. Им прежде всего оказывается помощь, и, если кого-нибудь не удается вырвать из уцепившихся лап смерти, доктор выходит из палатки в ночную прохладу для того, чтобы через минуту вновь приняться за работу: он ведь не может, не имеет права поникать головой — таковы будни войны.