Разные годы
Шрифт:
1-й Белорусский фронт, 1944
ЛИДОВ
Петр Лидов вступил в войну в тот час, когда мы даже не знали о начале войны. Это было ранним утром 22 июня 1941 года в Минске, где Лидов в то время находился в качестве корреспондента «Правды». В этот утренний час фашистские самолеты пытались прорваться к Минску, и Лидов сразу же поехал к летчикам, чтобы выяснить, что произошло. Утром же он передал свое первое сообщение в «Правду». Он
О Лидове мало знали. Он был человеком сдержанным, немногословным, а на войне люди говорят еще меньше, чем обычно. Тот, кто хоть раз побывал в тяжелой переделке, кто прошел по той узкой тропинке, о которой обычно говорят: «чуть-чуть не погиб», тот не любит рассказывать ни о войне, ни о всех опасностях, которые он преодолел.
Лидов не раз попадал под огонь, не раз испытал это знакомое воину «чуть-чуть», но вспоминать об этом не любил. Может быть, это было своеобразным проявлением его мужества, внутренней собранности.
В Минске в первые дни войны Лидов ходил по улицам, охваченным пламенем, выносил детей из квартир, еще уцелевших от разрыва бомбы, сквозь непрекращающиеся бомбежки мчался на своей «эмке» из ЦК Белоруссии в штаб, из штаба на аэродром, с аэродрома на телеграф… Не раз с улыбкой вспоминал он, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильного обстрела и бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне. Это была телеграмма сугубо мирного характера и касалась она уборочных дел. Он спрятал эту телеграмму и уехал в часть, которая готовилась к оборонительным боям.
Как и всегда и всюду, Лидов хотел и здесь, на войне, поскорее определить свое место. Он говорил, что теперь читателя интересует прежде всего суть событий, и старался передать в «Правду» пусть небольшую, но оперативную заметку. Написанная особым, «лидовским» языком, сжатым и лаконичным, заметка эта рассказывала именно о том, что в этот день было главным на фронте.
Мне приходилось наблюдать Лидова в период его работы под Смоленском, в 1941 году. Мы как-то получили телеграфное задание от редакции написать о летчиках. Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как не успел закончиться налет, к аэродрому снова пробивались «юнкерсы».
Лидов пошел пешком. В момент, когда он беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики поднялись в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребители И-16. Лидов остался на аэродроме один. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. Потом, когда все стихло, хотел пойти к командному пункту, но почувствовал необыкновенную слабость, сел на траву и просидел минут десять. Я уговаривал его отдохнуть еще хоть немного, но, взглянув на часы, он сказал:
— Надо торопиться в Смоленск. Мы еще успеем передать.
С Москвой мы связаться не могли — Смоленск в эти минуты подвергся налету вражеской авиации.
В момент прорыва вражеских войск у Вязьмы мы все находились на командном пункте. Это был тяжелый, я бы даже сказал, необычайно тяжелый день войны. Командный пункт подвергался непрерывным налетам авиации. В этих условиях огня и крови в журналистском корпусе установилась железная дисциплина. Ее установил Лидов. Малейшая растерянность могла погубить человека. Лидов это понимал. Он сам разработал маршруты движения и поездок корреспондентов, учел все возможные неожиданности. И я могу утверждать, что многим эта дисциплина спасла жизнь.
Наиболее яркий в жизни Лидова период — это период обороны Москвы. В те дни Лидов не раз получал письма, в которых люди самых различных профессий писали ему: «Мы всегда ищем в газете вашу статью, она рассказывает обо всем коротко и ясно».
Это было не только признание читателей, это было также и точное определение его работы. Он не раз говорил, что события под Москвой достигают такого огромного накала и вся страна так чутко прислушивается к малейшим колебаниям этого непрерывного напряжения, что журналист должен писать очень спокойным и точным языком.
Мне кажется, что сила журналистского дарования Лидова таилась именно в его умении о самых необычных, напряженных и даже трагических положениях писать спокойно. Это было спокойствие взволнованного человека, одаренного способностью обо всем, что он видит, рассказывать простым и спокойным языком. Но какая огромная взрывная сила скрывалась за этим спокойствием!
Именно так была написана «Таня». Мне приходилось в те дни беседовать и с бойцами, и с мирными людьми, и с писателями, и все говорили одно и то же: «Таня» Лидова никогда не будет забыта, потому что Лидов сумел написать ее с такой внутренней взволнованностью, которая никого не могла оставить равнодушным.
Впервые Лидов услышал о Тане под Можайском. Тогда все журналисты сидели на командном пункте дивизии в ожидании решительного штурма Можайска. Ночевали в полуразрушенной избушке. Туда же пришел погреться и какой-то старик, который пробирался в свою деревню.
Старик рассказал Лидову, что слышал о какой-то девушке, которую повесили в деревне Петрищево. Никаких подробностей он не знал, а только дважды повторил: «Ее вешали, а она речь говорила… Ее вешали, а она речь говорила»…
Лидов в ту же минуту встал и сказал:
— Я пойду в Петрищево.
И с этой ночи десять дней подряд он изучал все материалы, относящиеся к гибели Тани. Он много раз ездил в Петрищево, беседовал с жителями села. Он говорил, что этот очерк только тогда прозвучит с подлинной силой, если будет написан с абсолютной точностью и «тихо». Он старался собрать все факты, потому что голос фактов был сильнее всего, что мог в эти минуты сказать от себя журналист и писатель. Вместе с фотокорреспондентом «Правды» Сергеем Струнниковым Лидов нашел могилу Тани — Зои Космодемьянской, каждый факт проверил с необычайной строгостью.