Разные оттенки смерти

Пенни Луиза

– Расскажите, – попросил Гамаш, хотя прекрасно знал эту историю и два художника в гостинице Габри только что с радостью напомнили ему о ней.

И Андре Кастонге принялся с удовольствием рассказывать о том, как Дени Фортен договорился с Кларой о персональной выставке, но потом передумал и кинул ее.

– И не просто кинул – обошелся с ней как с дерьмом. Всем рассказывал, что она как художник ничего не стоит. В принципе я с ним согласен, но вы можете представить его удивление, когда не кто-то, а сам музей предложил ей персональную выставку?

Такая трактовка

устраивала Кастонге, поскольку принижала и Клару, и его конкурента Дени Фортена.

– Тогда почему он оказался здесь? – спросил Гамаш.

Оба его собеседника задумались.

– Понятия не имею, – признался Кастонге.

– Видимо, его пригласили, – сказал Маруа, – но я не могу себе представить, чтобы он был в списке гостей Клары.

– А бывает, что люди приходят на такие вечеринки без приглашения? – спросил Гамаш.

– Иногда, – ответил Маруа, – но это в основном художники, которые пользуются возможностью завязать связи.

– Приезжают выпить и закусить на халяву, – пробормотал Кастонге.

– По вашим словам, – обратился Гамаш к Кастонге, – мадам Дайсон просила вас посмотреть ее портфолио, но вы ей отказали. Я считал, что она критик, а не художник.

– Верно, – сказал Кастонге. – Она писала для «Пресс», но то было много лет назад. Потом она исчезла, а ее место занял кто-то другой. – Он говорил небрежным, скучающим тоном.

– Она была хорошим критиком?

– Неужели вы полагаете, что я могу это помнить?

– Точно так же, как я полагал, что вы вспомните ее по фотографии, месье.

Гамаш не сводил глаз с владельца галереи. Лицо Кастонге, и без того покрасневшее, стало пунцовым.

– Я помню ее рецензии, старший инспектор, – сказал Маруа, потом посмотрел на Кастонге. – Как и вы.

– Я ничего не помню. – Кастонге смерил его ненавидящим взглядом.

– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

– Не может быть, – рассмеялся Кастонге. – Это написала Лилиан Дайсон? Merde. Если у нее столько желчи, то она и в самом деле могла бы стать неплохой художницей.

– Но о ком были сказаны эти слова? – спросил Гамаш у обоих.

– Вряд ли о какой-то знаменитости, иначе мы бы запомнили, – ответил Маруа. – Наверное, о каком-то несчастном художнике, который теперь утонул в море забвения.

«С камнем этой рецензии на шее», – подумал Гамаш.

– Да какая разница? – вспылил Кастонге. – Это было двадцать, а то и больше лет назад. Вы думаете, что рецензия двадцатилетней давности имеет какое-то отношение к ее убийству?

– Я думаю, что убийства имеют долгую память.

– Извините, но мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – сказал Андре Кастонге и направился в гостиницу.

Маруа и Гамаш проводили его взглядом.

– Вы знаете, что он сейчас делает? – спросил Маруа.

– Звонит Морроу, чтобы убедить их встретиться с ним.

Маруа улыбнулся:

– Exactement [43] .

И они тоже направились к гостинице.

–

Вас это беспокоит?

– Меня никогда не беспокоит то, что делает Андре. Он не представляет для меня угрозы. Если Морроу настолько глупы, что подпишут договор с ним, значит он их устраивает.

43

Именно (фр.).

Но Гамаш ни на секунду не поверил в это. Уж слишком зорко, слишком внимательно смотрели глаза Франсуа. Его вальяжные манеры казались искусственными.

Нет, этому человеку поведение Андре было вовсе не безразлично. Он был богат. Влиятелен. Значит, дело было не в этом.

Страх и корысть. Вот приводные ремни мира искусства. И Гамаш знал, что так оно, наверное, и есть. Значит, если со стороны Маруа дело было не в корысти, то в другом.

В страхе.

Но чего мог бояться этот известный пожилой торговец произведениями искусства?

– Не присоединитесь ко мне, месье? – Арман Гамаш махнул рукой, приглашая Франсуа Маруа прогуляться с ним. – Я иду в деревню.

Маруа, который не собирался снова идти в Три Сосны, обдумал приглашение и понял, что за ним кроется. Вежливая, а скорее, настоятельная просьба. Не приказ, но близко к этому.

Он принял приглашение Гамаша, и оба неторопливо зашагали вниз по склону в деревню.

– Очень красиво, – сказал Маруа. Он остановился и с улыбкой на губах оглядел Три Сосны. – Можно понять, почему Клара Морроу решила жить здесь. Волшебное место.

– Я иногда думаю о том, насколько место, где живет художник, важно для него, – сказал Гамаш, тоже оглядывая тихую деревню. – Так много людей выбирают большие города. Париж, Лондон, Венеция. Квартиры и чердаки с одной холодной водой в Сохо и Челси. Лилиан Дайсон, например, уехала в Нью-Йорк. А Клара – нет. Морроу предпочли жить здесь. Влияет ли то место, где они живут, на их творчество?

– Безусловно. Место, где живут, и люди, с которыми общаются. Сомневаюсь, что Клара могла бы написать все эти портреты где-то в другом месте.

– Меня очаровывает, что некоторые смотрят на ее работы и видят только милые портреты в основном пожилых женщин. Традиционные, даже консервативные. Но вы увидели кое-что другое.

– И вы тоже, старший инспектор, – так же как, глядя на Три Сосны, мы с вами видим нечто большее, чем деревню.

– А что видите вы, месье Маруа?

– Я вижу картину.

– Картину?

– Прекрасную, можете не сомневаться. Но все картины, самые тревожные и самые умиротворяющие, состоят из одного и того же. Из игры света и тени. Вот что я вижу. Много света, но и много тьмы. Вот чего не замечают люди, глядя на картины Клары. Свет настолько очевиден, что это вводит их в заблуждение. Некоторым людям требуется время, чтобы по достоинству оценить и тени. Я думаю, это и делает ее блестящей художницей. Она очень тонкий живописец, но и очень провокационный. У нее есть много чего сказать, и она не спешит делать это.