Разорванный круг, или Двойной супружеский капкан
Шрифт:
— То есть не будем мешать. А как же спокойствие нашей дамы? Этот вопрос, Федя, меня больше всего волнует.
— Теперь мы знаем все… почти все. Муж дамы — тоже отрезанный ломоть, ну и хрен с ним.
— Значит, Савин?
— Она пусть сама решает. Вы правы, Григорий Анисимович, гениально сказали: не будем мешать.
— Сперва нужно найти этого Савина, — пробурчал Лизуткин, морща лоб. — Так, значит, я гениально сказал? Ох, Федя, Федя! Хитер, черт, старая школа! Понимаю, все понимаю, а — приятно слышать. Старая школа! Ну, ладноть, поехали по домам. Посмотрим завтра, как оно повернется, тогда и решим окончательно.
В машине,
Во-первых, писатель этот, Алтухов, умел писать, что в наше время не так часто бывает. Во всех сферах жизни скорее можно найти прямо противоположное: банкир не умеет считать, политик — говорить или просыпаться вовремя, чекист не знает, как поймать бандита, а генерал — как вести бой. Ну и, конечно, полным-полно писателей, которые не умеют писать.
А этот умел.
Такую, понимаешь, волынку завел, прямо не Савин перед глазами, а средневековый рыцарь, писающий кипятком при виде любезной его сердцу дамы! Что там еще дальше будет, и представить сложно, небось душераздирающие страсти. Нет, Савин не хотел опорочить его дочь или выдать какие-то коммерческие секреты. Просто надумал таким образом окончательно завоевать Марину, чтоб, значит, не хуже Максима быть. Может, оно и правильно. За это не следует наказывать.
А во-вторых… Сдохнет Савин, забудут его, а книга-то останется. Глядишь, и через сто лет всякие девицы да сопливые юнцы будут читать, как он страдал да надеялся завоевать сердце дамы. Это Савин-то? Бухгалтер, который считать, правда, умеет, а вот страдать — вряд ли?! Как говорится, тупой, но исполнительный… да. А он, Григорий Лизуткин, сдохнет — и ни хрена не останется. Как жил, как наверх лез, карабкался, понимаешь, лизал жопы всяким партийным сволочугам, как ему потом лизали те, которые следом лезли. Какие женщины его любили!
Григорий Анисимович облизнул пересохшие губы, довольно усмехнулся. И как любили! И в кабинете, в кресле, на столе, на подоконнике, и в машине на заднем сиденье, и в поездах… Какие слова говорили, что вытворяли, охальницы! Было, было, есть что вспомнить. Так что же, уйдет он, исчезнет, понимаешь, и все это тоже уйдет, сгинет бесследно? Жалко, жалко… Он ведь столько знает, столько видел, слышал, чувствовал, и все — псу под хвост? В никуда, вместе с ним?! Жалко… Вон, Казанова, читал его мемуары — каков был, подлец, а?! Не написал бы о своих похождениях, так и не вспоминали б его теперь! Не дурак был, все записал и — пожалуйста! Живой!
А может, взяться за мемуары? На пенсию с такой должности не уйдешь. В этой стране Хозяева не уходят на пенсию, так что потом времени все равно не будет… Да ведь писать-то он тоже не умеет. Или поговорить с этим… как его там? Алтуховым, пусть пошлет Савина куда подальше и напишет роман про него, Григория Лизуткина? Так, чтоб жена не знала, да и Марина не догадалась, чтобы только потом, когда сдохнет, все поняли, каков Григорий Анисимович был на самом деле? А?!
Надо подумать…
— Ты успокоилась, Мариночка? — Регина Васильевна испуганно заглянула в комнату, но
— Отстаньте от меня! — закричала Марина. — Я же сказала — не смейте показываться мне на глаза! Никто, никто! Надоели!
— Григорий Анисимович звонил из машины, уже едет… Может, прибраться у тебя? А то ножку поранишь, смотри, стекла сколько на полу.
— И еще больше будет!
Марина выхватила из буфета красную вазу богемского стекла и грохнула ее об пол. Фужеры, бокалы, рюмки, чашки исчезли из буфета, превратившись в хрустально-фарфоровые осколки, усеявшие пол в ее комнате. Регина Васильевна осуждающе покачала головой и вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
— Подлецы, негодяи, изменники, сволочи, предатели! — исступленно бормотала Марина, оглядываясь в поисках предмета, который можно было бы разбить. — Чтоб вы провалились все. Чтоб вы сдохли! Все! И папаша, который лезет не в свои дела, и придурок Савин, который не может организовать элементарное дело, и негодяй Данилов со своей шлюшкой — все! И банк, и жена Савина, и тупые охранники, дебилы несчастные, и…
Так продолжалось уже несколько часов. Она то валилась без сил на диван и рыдала, чувствуя себя одинокой, всеми забытой, всеми преданной, то вскакивала с горящими глазами и начинала колотить все, что под руку попадется. Звон разбитой посуды сладостным эхом отзывался в душе, доводя Марину до оргазма, а потом наступало полное бессилие, и снова слезы и невыносимое одиночество.
Хлопнула дверь в прихожей, послышался мягкий голос отца. Марина поняла, что Регина сейчас жалуется ему на дочь. Дура старая! Чего она вообще здесь делает? Марина бросилась в кресло, со злобой уставилась на дверь. Сейчас придет, мораль читать станет? Посмотрим, что из этого получится!
Григорий Анисимович вошел в комнату, одной рукой ослабляя узел галстука, а в другой сжимая свернутые в трубку листы бумаги. Задумчиво посмотрел на гору осколков — случись подобное лет десять назад, он бы огорчился. Даже с его возможностями заменить такое количество дорогой посуды не так-то просто было. А сейчас — дал жене пятьсот долларов и отправил с шофером на Тверскую. Через пару часов на полках будет красоваться новая посуда, еще лучше прежней. Пятьсот долларов для него не деньги.
Вот и построили коммунизм… для отдельно взятых личностей. Он и раньше был, но для еще более узкого круга. Для тех, кому положено, а теперь — для тех, у кого голова на плечах есть. Хорошее время пришло… а забот все равно до черта. Куда от них денешься?
— А что должно было случиться сегодня в восемь вечера? — неожиданно спросил он.
Марина, уже готовая закричать, чтоб он не смел ее воспитывать и убирался из комнаты, так и замерла с раскрытым ртом.
— Какое задание дал Савин Цуцме и Шурику? — не обращая внимания на жуткую разруху в комнате, продолжал он, присаживаясь на край дивана.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Марина, отодвигаясь в глубь кресла.
— Имею в виду твой честный ответ, от которого многое будет зависеть. Ну, смелее, дочка.
— Ты… ты угрожаешь мне? Я не маленькая девочка! Ты не имеешь права так разговаривать со мной и ничего не сделаешь мне!
— Сделаю.
— Ах, так?! Ну и что же ты сделаешь?!
— В монастырь отдам, — с холодным спокойствием сказал Григорий Анисимович.
От этого чужого, холодного голоса по ее спине поползли мурашки. Марина шмыгнула носом и, зябко обхватив себя за плечи, сказала: