Разрушенная невеста
Шрифт:
Княгиня Прасковья Юрьевна не вынесла такого ужасного пути. У нее отнялись руки и ноги.
В конце августа Долгоруковы наконец достигли Тобольска. Тут Макшеев сдал их гарнизонному капитану Шарыгину, грубому человеку, без всякого образования. Из Тобольска последний повез Долгоруковых куда-то далее на плохом, грязном струге, на котором только и можно было возить большую кладь. Везли их в пустынный и ледяной Березов, туда, куда был сослан несколько лет тому назад и Меншиков, этот "полудержавный властелин".
X
Не без душевного волнения и страха предстал пред ним Левушка. Ушаков жестом руки приказал конвойным солдатам удалиться, затем долго рылся в каких-то бумагах и читал их; наконец, от кипы бумаг он отделил одну, положил на стол, расправил руками и углубился в чтение. Окончив его, Ушаков быстрым, проницательным взглядом окинул Храпунова, стоявшего перед ним с кандалами на руках и ногах, и медленно проговорил:
– - Ведомо тебе, в чем ты обвиняешься?
– - Нет, -- тихо ответил Храпунов.
– - Выходит, ты никакой вины за собой не знаешь?
– - Я виновен только в том, что из тюрьмы бежал и у дяди в усадьбе скрывался.
– - Твой побег из тюрьмы не поставлен тебе в вину. Тебя упрятали туда верховники своею властью и давно выпустили бы. Но дело не в том. Ты обвиняешься теперь в сообщничестве с Иваном Долгоруковым.
– - В каком сообщничестве? Князь Иван оказывал мне свою дружбу, это точно, но ни про какие дела со мной не говорил. Прикажите, поклянусь.
– - Ну, брат, ни клятвам, ни божбам я не верю, у меня есть другое средство дознаться правды, то будет много вернее. Отвори двери в соседнюю горницу, не поленись, взгляни, -- с какой-то слащавой улыбкой проговорил Ушаков, показывая на обитую железом дверь в другую горницу.
Левушка подошел к двери и, толкнув ее ногой, открыл, Это была пыточная со всеми адскими инструментами и приспособлениями к терзанию живого человека: там была дыба, жаровня, всевозможного рода клещи и кнуты и т.Д; Храпунов побледнел при взгляде на это.
– - Что, или не понравилось? Да ты все щеголяешь в убранстве?
– - полунасмешливо, полусерьезно сказал Ушаков, показывая на ручные и ножные кандалы, и, крикнув солдата, приказал снять их с Левушки.
Храпунов был освобожден от цепей.
– - Ну, вот, теперь нам с тобой говорить вольготнее будет!
– - произнес Ушаков, а затем спросил: -- Так ты про подложную духовную, которую смастерил твой приятель Иван Долгоруков, ничего не знаешь?
– - Ничего, клянусь вам, и под пыткой то же самое скажу, -- откровенным голосом проговорил Храпунов.
Ушаков устремил свои холодные, проницательные глаза на Левушку и долго смотрел на него, как будто желая проникнуть в глубину его души,
– - Зачем пытать тебя? Зачем ломать молодые кости и рвать молодое тело? Вижу, ты невиновен. О том так и донесу ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне. Гей, уведите его, а цепей не надевать!
Солдаты отвели Храпунова обратно в острог.
Хотя Ушаков и нашел Левушку Храпунова невиновным в том преступлении, которое было взведено на него, но все же Левушке пришлось долго бы еще сидеть в остроге, если бы за него не вступился его дядя.
Петр Петрович, отпустив Марусю с князьями Долгоруковыми, заскучал и решился ехать в Москву поразведать про своего племяша. По приезде в Москву он сразу сходил помолиться в часовне Иверской Божией матери о помощи и заступе своему злополучному племяннику. Молитва укрепила и успокоила его.
Петр Петрович в дверях часовни увидал какого-то человека с красным опухшим лицом, одетого в засаленный и рваный камзол, который в то время носили мелкие чиновники или приказные; в руках у него была потертая треуголка, за ухом торчало большое гусиное перо, а на шнурке через плечо болталась медная чернильница. Это был пропившийся и отрешенный приказный Доримедонт Синегубов.
– - Господин военный, не потребуется ли тебе какую просьбу составить или какую ни на есть кляузную бумажонку сочинить?
– - хриплым голосом проговорил он, обращаясь к Гвоздину.
– - Пошел! Я кляузными делами и смолоду не занимался, -- сердито ответил Петр Петрович.
– - А может, просьбу какую настрочу. Я их куда горазд писать... Такую настрочу, что не токмо судья, а и камень у меня заплачет... Уж очень я горазд жалостливые да слезливые просьбы составлять.
– - Да отстань ты, крапивное семя! Вот пристал!
– - А ты не брезгуй мною, пригожусь. Соблаговоли бедному приказному пятак на хлеб насущный, -- как-то вдруг, не переводя духа, выпалил Синегубов.
– - Не на хлеб, чай, на вино?
– - Отродясь хмельного не употребляю.
– - По твоим глазам и роже видно, что не употребляешь.
– - Напрасно обижаешь, господин военный, бедного человека!
– - И Синегубов, очевидно, обидевшись, повернул опять к часовне.
– - Постой, вернись!
– - крикнул ему вслед Петр Петрович.
– - Ты говоришь, что горазд строчить разные просьбы? Так напиши ты мне, да только, как следует... чтобы было с чувством.
– - Говорю, у меня камень прослезится!.. Какую и кому? Сказывай!
– - Радуясь заработку, Синегубов быстро вынул из кармана свернутую в трубку синюю толстую бумагу, взял перо, как бы приготовляясь писать, и обратился к секунд-майору: -- Подставляй спину...
– - Что такое?
– - с удивлением воскликнул тот.
– - Подставляй, говорю, свою спину! На ней буду просьбу строчить. За неимением стола можно и на спине писать!
– - Ну, брат, это ты оставь, пойдем ко мне на постоялый, там и составим просьбу.