Разрыв-трава
Шрифт:
Оглядываясь, он пошел через поле на стан, и вслед ему несся отчаянный вопль. Он жалел, что Стефан Иванович не слышит этого вопля. Не сумасбродство ли посылать на работу жену на сносях? Кому и что он хотел доказать этим? Каким грубым, душевно бесчувственным надо быть, чтобы допустить такое!
На полевом стане он пробыл до вечера. Здесь узнал, что Феня благополучно разрешилась девочкой, в целости-сохранности доставлена домой. Его удивляло, что бабы не придавали этому особого значения.
— Просчиталась бабонька, с кем того не бывает? —
Стефана Иваныча никто не осуждал, и никто не удивлялся, что так вышло. Но Рымарев почти целый день только об этом и думал. Волновал его теперь не сам по себе этот случай, а то, что он менял его личные планы. Надумал он было Верку свою назначить уборщицей в контору. Работы там в день час, от силы два, времени хватит и корову доить и дом содержать в порядке. Но теперь разве назначишь? Бабы шум подымут, про Феню Белозерову сразу вспомнят. Вот ведь что получается!
За обедом Верка жалостливо поглядывала на него.
— Похудел ты, Паша. Голодаешь, поди, без меня?
— Что он, маленький? — рассмеялся сын.
— И-и, Васенька, еще хуже маленького. Ты, Паша…
— Не зови меня на людях Пашей, — раздраженно буркнул он.
— Да как же звать-то? — удивилась Верка. Не в меру бойкий сын ответил за него:
— Зови товарищ председатель. Это ему, видать, понравилось, спросил: — Я тоже должен звать товарищ председатель?
— Сиди! — строго сказал он, оглянулся: не слышит ли кто их разговор.
Сын замолчал. Но через минуту заговорил опять.
— А я на веялке бригадиром… И моя бригада первая по классу.
— Молодец, — рассеянно похвалил он.
Доброе утреннее настроение совсем пропало. Окончательно его испортила Устинья. С нею поехали по полям. Он рассказал ей, такие участки надо скосить в первую очередь, какие оставить напоследок. Она молча слушала, соглашаясь, кивала головой, но он не был уверен, все ли она поняла, как надо.
— Вы бы записывали, что ли. Напутаете.
— А чего путать-то? — с пренебрежением отозвалась она. — С этого конца убирай или с того, разницы нет. Так и этак немало хлеба под снег уйдет.
— Кто это вам сказал?
— Вижу и без подсказок.
— Прошу не паниковать! С таким настроением, как у вас, конечно, ничего хорошего не сделать.
— При чем тут мое настроение?
— А при том, что бригадиром тебя поставили не для того, чтобы панику сеяла, а для того, чтобы правильно, умело, авторитетно и ответственно руководила народом.
— Сыплешь слова, как веялка мякину! — дерзко сказала она. — Вместо этого лучше посчитай, сколько мы до снегу убрать сможем, да скажи мне, что сделать… а то… Для чего меня поставили, я и сама хорошо знаю.
— Сомневаюсь.
Прямо с поля он поехал домой. Надо будет, пожалуй, собрать правление и назначить кого-то другого бригадиром. Ничего не выйдет из Устиньи. Уж если с первых дней она осмеливается дерзить, то нетрудно представить, какой будет через полгода-год.
Смеркалось,
— Ты что это в темноте?
— Да так… Сижу, думаю. Дочурка новорожденная скончалась.
— Вот как! А жена?
— Она-то ничего. Плачет, конечно. От слез ушел сюда. Рымарев снял со стены лампу, зажег ее, протер бумажкой стекло.
— По-моему, это варварство. Ничем не оправданное.
— Что?
Под взглядом немигающих глаз Белозерова он смешался.
— Оставь… — тихо сказал Стефан Иванович.
Павел Александрович взял со стола лампу, хотел повесить ее на стену, но Белозеров отвел его руку и стал сосредоточенно соскабливать ногтем с медного бока лампы черное пятнышко.
— Кого за себя оставишь? — вдруг спросил он.
— В каком смысле за себя? — В груди сильно толкнулось сердце и застучало часто-часто.
— Нас берут в армию… — невыразительным голосом проговорил Белозеров, продолжая соскабливать пятнышко.
Только на одну секунду у Рымарева мелькнуло сомнение, он почти сразу понял, что Белозеров говорит правду. Потер рукой грудь, там, где колотилось сердце.
— Добился?
До слез стало обидно Павлу Александровичу: бронь была для него не только освобождением от службы, но прежде всего признанием заслуг, неоспоримым свидетельством того, что он здесь самый нужный человек и что его мирный труд в некотором роде даже важнее воинской доблести. Но все это оказалось ничем. Его даже и не спросили. Там, где решалась его судьба, оказалось достаточно слов этого неуравновешенного, неумного, недалекого человека! А он-то старался, себя не жалел. Заслужил благодарность!
— Ты понимаешь, на что мы обрекаем колхоз? — с болью и яростью спросил он.
— Понимаю, — вяло отозвался Белозеров. — Тяжело будет. Сидел сейчас, думал… он откачнулся от лампы, уперся руками в кромку стола, взгляд его стал острым, решительным. Так кого оставим за себя?
Рымарев подобрался. Может быть, не все так безнадежно? Может быть, есть какой-то ход, способный разрушить комбинацию Белозерова, плод его сумасбродства? Спокойнее. От ума, выдержки сейчас зависит многое. Надо быстро и хорошо обдумать.
— Мне кажется, в председатели можно выдвинуть Игната Назарыча, сказал Белозеров. Правда, тих очень, рассудителен, не дурак.
— Ни в коем случае! — возразил Рымарев.
Кажется, сам Белозеров подсказывал ему заветный ход. Надо его убедить, что оставить здесь во главе колхоза некого.
— Почему ты против Игната Назарыча?
— По трем причинам. Первое, ты забыл, где его брат находится. Второе. Не силен в грамоте вообще и в политической особенно. Третье. Деловые его качества не внушают никакого доверия. Райком партии никогда его не утвердит.