Разрыв-трава
Шрифт:
— Не сгорим, — сказал он. — Всю кровь из себя выцедим, но пожар угасим. Одного понять не можешь, что если уж мы своих господ, больших и маленьких, с шеи спихнули, то чужеземцам и подавно не властвовать над нами. Игнат поднялся, натянул шапку, достал из кармана рукавицы. — Запомни, что я тебе сказал. И Митьку здесь не привечай.
Старик что-то говорил ему вслед, но Игнат его уже не слушал, вышел, аккуратно притворив за собой дверь, жадно вдохнул холодный воздух. Ветер перестал, в разрывах туч поблескивали звезды. Улицы села были пустынны, в окнах домов мерцали тусклые огоньки… В каждом доме надежда, страх, ожидание. А где-то там, на другом конце страны, жмутся грудью к мерзлой
6
Митька прибежал из школы, с порога кинул сумку с книгами па лавку, на ходу сбросил шубейку, сшитую из отцовского полушубка, открыл заслонку печки. В загнетке стоял чугунок со щами, вкусно пахнущими упревшей капустой и мясом. Он вытянул чугунок из печки, но на стол не понес. Матери нет, можно пообедать и на шестке. Хорошо тут обедать. Из печки тянет теплом, и щи взад-вперед носить не надо. Плохо, когда у тебя нет сестры. Вся девчоночья работа за тобой. Сегодня, например, мать наказала пол вымыть. Кроме того, само собой, стайку вычистить, дров нарубить, вечером задать корм корове, накормить свинью.
Пообедав, Митька сел на шесток спиной к печке, болтал ногами, размышлял, за какую работу приняться в первую голову. Пожалуй, дровишек приготовить… Худенькие дровишки, палки тальниковые. В лес матери съездить не удается, да и тяжело ей в лесу, маленькая она, мать-то, силы никакой. Вот у Васьки Рымаренка мать так мать, силы у нее, как у доброго коня. Везла раз тетка Вера на санях воз сена. На раскате сани юзнули, воз опрокинулся. Тетка Вера уперлась спиной в воз, поднатужилась и поставила сани на место. Мать бы не смогла, куда ей! Но зато мать красивая, совсем не старая и хорошая: бывает, и накричит и шлепнет даже, а потом сама же чуть не плачет, совестно ей вроде как становится… Так что все-таки делать дрова рубить или полы мыть? И то и другое делать не хочется. И зачем только отец такой большой домище строил? Видимо, бестолковый был человек. Маленький дом пол маленький, раз-раз и вымыл. А отопление… Дрова рубишь-рубишь, таскаешь-таскаешь, ажно спина отнимается, а все равно в нем холодина не приведи бог! Одно хорошо все тараканы поиздохли. Как пришла зима, так все до единого лапки кверху… Но с чего же начать дрова рубить, пол мыть или стайку чистить?
С улицы в промерзшее окно кто-то постучал. Митька мигом взобрался на подоконник, приложился одним глазом к полоске чистого от изморози стекла. У завалинки стояли ребятишки, целая толпа. Были тут Митькины братаны Антошка и Назарка и Васька Рымаренок… Со всей улицы собрались.
— Я сейчас, ребята…
Одеваясь, он успокаивал себя: ничего, я немного поиграю, вернусь и все сделаю. Вихрем вылетел за ворота, толкнул в сугроб Назарку, прыгнул на спину Рымаренку.
— Ур-ра!
Васька без труда сбросил его в снег.
— Что скачешь, как козел?
Он был тут самый старший и с мелюзгой на равных играть не любил.
— Бери лыжи, — сказал он.
Вышли за село. Чистый снег нестерпимо блестел на солнце. Ядреный мороз подгонял ребят, и они наперегонки скользили по сугробам. Впереди долговязый Васька Рымаренок. Вот он остановился, воткнул палки в снег.
— Ребята, я игру придумал. В войну будем играть. Сугробы за кустами сверху затвердели, становись ногами не провалишься, а под твердой коркой снег был сыпуч, как кормовая соль. Митька сообразил, что если выгрести сухой снег, в сугробе
— Играть будем в наших и немцев. Я буду красным командиром, а ты, Богомаз, немецким офицером… — начал распределять роли Васька.
Но Антошка с ним не согласился, запротестовал:
— С чего ты красный, а я немец? Сам и становись офицером.
— А кто игру придумал?
— Ну ты… Но играть-то все будем…
— Все равно я должен быть командиром! — загорячился Васька. — Моего батю тут оставляли, а он не остался. Значит, доброволец. У кого батя доброволец? А?
Рымаренок заносчиво оглядел своих товарищей.
— Ну, давай… — согласился Антошка.
— Значит, так… Ты, — Васька положил руку на плечо Назарке, — пойдешь в немцы.
— Не пойду я в немцы! — заупрямился Назарка. — Мой батя тоже военный.
— У всех военные.
— А вот и нет, а вот и нет! У нашего Петьки совсем нет батьки. Пусть он становится немцем. И Митька пусть становится, его батька в тюрьме.
— Правильно! — одобрил Васька. — Петька, Митька, отходите в сторону.
— Вот тебе! — Митька поднес к носу Рымаренка кулак.
— Не сучи руками! Тебе в красные дороги нет.
От такого унижения Митькино сердце сжалось в комочек, он что-то хотел сказать, но не смог выговорить, пошел прочь, зажав лыжи под мышкой.
— Погоди! — Его догнал Антошка. — Не будем играть в эту игру. Ну их к черту, немцев!
Митька побежал, увязая в сугробах, черпая голенищами ичигов снег. На мосту остановился. Внизу голубел обдутый ветром лед, под берегом парила наледь, и пар этот застилал огрузневшие от инея ветки тальника, прясла поскотины, распахнутые нолевые горота на въезде в Тайшиху. Митька понял, что плачет. Слезы падали на воротник шубейки, застывали светлыми корольками. А за спиной звенели ребячьи голоса. Не оглядываясь, не надевая лыж, он побрел домой. И обида все росла в нем, заполняла грудь…
Дома нарубил дров, принес беремце в избу и больше ничего не стал делать. Пусть мать сама стайку чистит, полы моет. Очень уж хорошая… Про батьку и то и се говорит, всегда его нахваливает. А он, хваленый, в тюрьме сидит. Он против наших шел, и его заперли. Был бы за наших, на войну бы взяли, и слюнявый братан Назарка не стал бы в глаза тыкать. Сходить бы к деду Ферапонту нельзя. Дяде Игнату слово дал, что не будет больше ходить к старику. И чего они на деда взъелись, дядя и мать? Он такой добрый и славный. Всегда чем-нибудь угостит, что-нибудь интересное расскажет о старой жизни. Не хочешь в школу идти сиди у него целый день. Плюнь ты, скажет, на греховную учебу, на сатану учительницу. Учительница, конечно, никакая не сатана, она хорошая, если все домашние задания делаешь и слушаешь ее на уроках. Только, ничего интересного в этих домашних заданиях и уроках нет скука смертная. Ферапонт говорит: брось ты себя мучить этой школой, я тебя, говорит, истинной грамоте научу. Вот и в самом деле брошу. Назло всем брошу.
С работы мать обычно возвращалась в потемках, промерзшая до костей. К ее приходу он растапливал железную печурку, разогревал щи, кипятил чай. А тут и этого не сделал. Залез на полати, натянул на себя овчинное одеяло, так и лежал. Мать пришла не одна, с теткой Устиньей. Сразу встревожилась.
— Господи, что же это такое? Где носится сорванец? Уж не случилось ли чего? Пойду я, Устинька, поищу его. А ты посиди, отогрейся.
— Не отогреешься у тебя.
— Так вот видишь… Нет, что-то с ним неладно. Смотри, и пол не помыл. Он у меня не такой… Он все делает. Побегу, Устинька. А ты у своих ребят порасспроси. Если что, скорей сюда.