Разум и природа

Бейтсон Грегори

Дочь: Значит, ты хочешь их описать? Но когда ты это сделаешь, что дальше?

***

Отец: Хорошо, давай допустим, что мы живем, как я сказал, в самоисцеляющейся тавтологии, которая более или менее часто рвется – в той или иной степени. По-видимому, именно так обстоит дело в нашей ближайшей окрестности пространства-времени. Я думаю, что некоторые разрывы в тавтологической экологической системе в каком-то смысле даже хороши для нее. Ее способность к самоисцелению, может быть, нуждается в употреблении, чтобы, как сказал Теннисон, «хороший обычай не испортил

мир».

Конечно, и у смерти есть эта положительная сторона. Как бы ни был хорош человек, он ужасно мешает, если живет слишком долго. Доску, где собирается вся информация, надо вытирать, и красивые буквы на ней надо превращать в беспорядочную меловую пыль.

Дочь: Но …

Отец: И так далее. Внутри большей, более длительной экологии есть подциклы жизни и смерти. Но что сказать о смерти большей системы? Нашей биосферы? Может быть, с точки зрения небес или Шивы это не имеет значения. Но это единственная биосфера, которую мы знаем.

Дочь: Но твоя книга – ее часть.

Отец: Конечно. Я понимаю, о чем ты говоришь, и ты, конечно, права. Ни олень, ни пума не нуждаются в оправдании своего существования, и моя книга, как часть биосферы, тоже в этом не нуждается. Даже если я во всем не прав!

Дочь: Но могут ли быть неправыми олень или пума?

Отец: Любой вид может зайти в эволюционный тупик, и я думаю, что это в некотором роде ошибка, если вид участвует в собственном истреблении. Человеческий вид, как мы все знаем, теперь может истребить себя в любой момент.

Дочь: Ну и что же? Зачем ты писал эту книгу?

Отец: Отчасти и из чувства гордости, из чувства, что если мы все спускаемся к морю подобно леммингам, то среди этих леммингов должен быть хотя бы один, который наблюдает и говорит: «Так я и говорил». Верить, что я мог бы остановить этот бег к океану, было бы еще более высокомерно, чем сказать: «Так я и говорил».

Дочь: По-моему, это вздор, папа. Ты мне вовсе не кажешься единственным умным леммингом, наблюдающим, как другие идут к самоуничтожению. Это не похоже на тебя, вот. Никто не станет покупать книжку сардонического лемминга.

Отец: Ну, нет. Конечно, приятно, когда книга продается, но подозреваю, что это всегда лишь приятная неожиданность. Во всяком случае, мы говорим не об этом. (Как бы ты удивилась, узнав, как успешно на самом деле продаются книги сардонических леммингов.)

Дочь: Ну и что же?

Отец: После пятидесяти лет, посвященных продвижению этих идей, я постепенно стал понимать, что путаница в голове необязательна. Я всегда ненавидел путаницу и всегда думал, что она – необходимое условие религии. Но, кажется, это не так.

Дочь: А, так значит книга об этом?

Отец: Понимаешь, они проповедуют веру и отречение. А я стремлюсь к ясности. Ты можешь сказать, что вера и отречение необходимы для поиска ясности. Но я старался избегать такой веры,

которая прикрывала бы прорехи в ясности.

Дочь: И что дальше?

Отец: Ну, были ключевые моменты. Один из них – когда я понял, что идею Фрейзера о магии поставили с ног на голову и вывернули наизнанку. Ты знаешь, принято считать, что религия выросла из магии, но я думаю, что было наоборот: магия – это выродившаяся религия.

Дочь: Но во что же ты не веришь?

Отец: Ну, например, я не верю, что первоначальной целью танца «заклинания дождя» было желание заставить «кого-то» послать дождь. Я подозреваю, что это – выродившееся и ложное понимание гораздо более глубокой религиозной потребности – утвердить свое членство в том, что можно назвать экологической тавтологией, вечными истинами жизни и природы.

У людей всегда была тенденция – почти потребность – вульгаризировать религию, превратить ее в развлечение, политику, магию или «власть».

Дочь: А телепатия? А материализация? А переживания вне тела? А спиритуализм?

Отец: Все это симптомы, неудачные попытки спастись какими-нибудь уловками от грубого материализма, который становится невыносимым. Чудо – это попытка материалиста спастись от собственного материализма.

Дочь: Но разве нет выхода? Я не понимаю.

Отец: Нет, нет. Видишь ли, магия – это всего лишь разновидность псевдонауки. И подобно прикладной науке она всегда предлагает возможность управления. Поэтому ты не избавишься от этого способа мышления с помощью последовательностей, в которые этот способ мышления уже встроен.

Дочь: Как же ты выйдешь из положения?

Отец: Вот как. Ответ грубому материализму не в чудесах, а в красоте – или, напротив, в уродстве. Небольшой отрывок из симфонии Бетховена, какая-нибудь вариация по Гольдбергу [Фортепианное произведение И.С. Баха. – Прим. перев.], какой-нибудь организм, кошка или кактус, двадцать девятый сонет или морские змеи Старого Моряка. Ты помнишь, он «благословил их, не зная», а потом Альбатрос упал с его шеи в море [См. «Поэму о старом моряке» С.Т. Колриджа (1772-1834). – Прим. перев.].

Дочь: Но ты не написал этой книги. Ты ее должен был бы написать. Книгу об Альбатросе и Симфонии.

Отец: Ну, да. Но, понимаешь, я не мог этого сделать. Вначале надо было написать эту книгу. Теперь, после всего этого обсуждения разума, тавтологии, имманентных отличий и тому подобных вещей я начинаю чувствовать себя готовым к симфониям и альбатросам …

Дочь: А что дальше?

Отец: Это невозможно. Понимаешь, нельзя отобразить красоту-и-уродство на плоский лист бумаги. Конечно, рисунок может быть прекрасен и на плоском листе бумаги, но я говорю не об этом. Вопрос в том, на какую поверхность следует отображать теорию эстетики. Если бы ты задала мне этот вопрос, то сегодня я попытался бы на него ответить. Но два года назад, когда эта книга еще не была написана, я не мог бы этого сделать.