Развод. Зона любви
Шрифт:
Владимир влетел в палату как буря, и его глаза в тот миг были шире, чем всё небо над землёй. Он пытался что-то говорить мне — я помню его губы, но не слышала слов. Боль заглушала всё, кроме собственного пульса, бешеного, как у зверя, загнанного в клетку.
Врачи метались. Консилиум. Быстрые шаги. Аппарат пищал. Кто-то что-то сказал — про давление. Про сердце. Про риск. И потом тишина, глухая, как под водой, а из неё — один голос. Холодный. Профессиональный. Без драм:
— Владимир Сергеевич. Нужно
Всё.
Это было как удар по груди. Не мне — ему. Я видела, как он отшатнулся, как будто эти слова не просто пронзили его — они вырвали из него воздух. Он не мог дышать. Он не мог понять. Он просто стоял — большой, сильный, взрослый — и не знал, что сказать, когда мир трещит у тебя в руках.
— Что значит «выбирать»? — его голос прорезал воздух, как лезвие. — Делайте. Всё. Что. Нужно. Чтобы она осталась жива. Она. Вы слышите?
— Но ребёнок может не…
— Я сказал — мать, — выдохнул он. — Её. Если придётся. Только её.
И добавил, уже тише, почти сломавшись:
— Я не переживу, если её не станет.
Я чувствовала, как моё сознание отступает. Не исчезает, нет — просто уходит глубже. В темноту. Вглубь себя. Я слышала, как капает что-то на пол. То ли кровь, то ли его слёзы. Всё стало вязким, как сон. Как смерть.
Я не могла открыть глаза, но я знала: он стоит рядом. Смотрит на меня. И если я уйду — он останется в этом мире один.
И я не могу этого допустить.
Ты хотел, чтобы я жила?
Я проживу.
Ты выбрал меня?
Я выберу нас обеих.
И в ту секунду, когда всё должно было исчезнуть, я зацепилась. За её биение. За его голос. За жизнь. Потому что если я уйду — кто расскажет ей, как звали её сестру? Кто научит её не бояться ночи? Кто скажет ей, что даже в аду можно вырасти и стать светом?
Нет. Не сейчас. Не так.
Я схватилась за воздух. За пульс. За мир, в котором меня ещё держит его любовь.
Коридор был слишком светлый. Слишком стерильный. Будто специально создан для того, чтобы всё человеческое — боль, паника, мат — смотрелось здесь лишним. Но мне было плевать. Я сидел, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. И только одна мысль сверлила череп — как сверло, без наркоза: «Только бы она… сука, только бы вытащили…»
Я больше не молился. Мне не к кому. Я просто смотрел в пол, как в пропасть. И если бы в эту секунду мне предложили выменять свою жизнь на её — я бы даже не спросил цену.
— Мы должны её дождаться. Все. Вместе.
Голос Марины вывел меня из ступора. Я поднял глаза. Настя стояла рядом. Маленькая.
— Мама сильная, — сказала она тихо. — Она вернётся.
И мне пришлось зажмуриться. Потому что в этот момент внутри меня всё треснуло.
Я не имел права показывать. Но глаза предательски горели.
Папа не плачет. Папа держится.
Но папа сейчас на грани, мать его.
Славик сел рядом. Плечом к плечу. Молча. Просто рядом. Илья тоже пришёл. Сел напротив, положил в руки бутылку воды. Ни одного вопроса. Ни паники. Только — мы здесь. Мы с тобой.
А внутри у меня крутилось одно:
«Если я её потеряю, я порву этот мир на куски. Я сожгу всё, что спасал. Я выверну врачей наизнанку. Я… я не переживу. Блядь, не переживу.»
Каждая минута была пыткой. Каждый шаг мимо — как нож по нервам. Я ловил взгляды санитаров, дёргался на каждый звук.
А время текло, как кровь из вены: медленно. Мерзко. С гулом в ушах.
Но Настина рука в моей — удерживала. Её крохотная ладонь, тонкая, как лепесток — держала меня сильнее, чем все наручники на свете.
Я ждал.
И если бы кто-то вышел тогда и сказал: «Она не выжила» — я бы не закричал.
Я бы молча встал. И начал убивать всё, что мешало ей дышать. Даже саму реальность.
Потому что всё, что у меня было — там, за дверью.
И если она не вернётся — этот мир пусть катится в ад.
Дверь. Эта, с чёртовой табличкой «реанимация». Я уже часами жрал её глазами, будто мог прожечь взглядом, заставить открыться, вытащить хоть звук, хоть знак, хоть чёртову тень надежды. Но она молчала. Холодная. Металлическая. Как гроб. И я сидел перед ней, как зверь, которого загнали, но которому всё ещё есть, за кого рвать.
Я не курил. Не ел. Не говорил. Просто сидел. Глаза сухие, кулаки — в кровь. Внутри не было мыслей. Там было что-то древнее, дикое, то, что не умещается в слова. Только один пульс: живи. Живи. Живи, сука, слышишь…
Когда дверь наконец дрогнула — я встал. Не почувствовал, как. Просто тело поднялось само. Воздух стал плотным, как вода. Я почти не дышал. Врач вышел. Молодой. Усталый. В халате, на котором уже не кровь, а просто метки войны.
Он вытер лоб. Слишком медленно. Слишком спокойно. Я готов был врезать ему, если он сейчас скажет хоть что-то не то.
— Она… выжила.
Три слова.
Три грёбаных слова.
И в этот момент я провалился.
Ноги сдали. Не от слабости. От того, что держать внутри боль больше не нужно.