Развод. Зона любви
Шрифт:
Он прочитал. Замер. Посмотрел на меня — так, как смотрят на что-то невозможное, ставшее явью.
— Ты… серьёзно?
Я кивнула.
Он выдохнул, потом вдруг вылез из машины, распахнул мою дверь и поднял меня на руки, как девчонку.
— Ты… да ты… — он не находил слов. Он смеялся и плакал одновременно. — Ты моя. Ты теперь навсегда моя.
Он кружил меня, и небо над нами тряслось от его смеха. А внутри — у меня дрожало второе сердце. Новое. Маленькое. Живое.
А вечером мы смотрели, как во дворе Славик и его старший сын играют в мяч. Те, кто когда-то были насторожены,
Я стояла на пороге, в его объятиях, с Настей за руку, и новой жизнью под сердцем.
И думала:
всё, что я прошла — было нужно. Чтобы вот этот вечер случился. Чтобы я была не просто жива. А цела.
Не выжившая.
Счастливая.
P.S.
Всё произошло быстро. Почти буднично. Один звонок. Один сухой голос.
— Брагин Виктор Павлович. Найден мёртвым в камере. Причины устанавливаются.
Тело не выдали.
Официальная формулировка: угроза санитарной безопасности.
На деле — жестокая расплата за всё, что он сделал.
Такой, какую не записывают в протокол, но понимают все, кто хоть раз смотрел в глаза монстру.
Марина плакала. Долго. Горько. По-детски.
Она пришла ко мне в тот же день с внучкой, которую забрала Настя поиграть, глаза опухшие, голос надломленный. Села рядом. Сильно вжалась в подушку. Долго молчала, а потом выдохнула:
— Мне просто… сложно поверить. Понимаешь? Я помню себя маленькой. У него на плечах. Как он нес меня по пляжу. Как он смеялся. Как гладил мне волосы…
Я слушала. Не перебивала. Потому что эта боль — тоже настоящая. Даже если он её создал.
— Я верила ему. Я любила его. Я думала, он… — она захлебнулась.
Я взяла её за руку.
— За фасадом хорошего человека, Марина, иногда прячется монстр.
— Но он был моим отцом…
— И моим мужем. — Я сжала пальцы сильнее. — Но он убил Елену. Он хотел уничтожить меня. Он сотворил зло, которое слишком долго было безнаказанным. Его смерть — не радость. Но она… справедлива.
Марина заплакала снова. Но на этот раз — тихо. Без истерики. Без желания вернуть.
— Я просто… не хочу быть его продолжением.
— И ты не станешь, — сказала я. — Ты уже выбрала — быть собой.
И она обняла меня. По-настоящему. Как женщина, которая поняла, что зло — не всегда в тех, кто угрюм. Иногда оно — в тех, кто улыбается.
А мы теперь знаем.
И больше не позволим ему вернуться — ни в нас, ни в наших детей.
Покой его праху.
Но душа — пусть знает, что в этот раз — не он победил.
БОНУС
Больница пахла раствором и временем. Не тем, что идёт по стрелкам часов, а другим — вязким, тревожным, как будто ты лежишь не в палате, а в чьей-то ладони, и не знаешь, разожмётся ли она. Я вдыхала медленно, будто училась дышать заново. Воздух был слишком острым, а сердце — слишком хрупким. Словно внутри меня поселилась не только жизнь, но и страх, который затаился под рёбрами, наблюдая.
Я лежала на белоснежной простыне, будто на льду, тонком и предательском.
Рядом сидел он. Владимир. Мой камень. Мой берег. Моя стена, которую я отталкивала, проклинала, и всё равно — к которой вернулась, потому что без неё не было смысла. Он не говорил. Просто держал мою руку, с той самой бережностью, с какой держат вещь, в которой — вся твоя жизнь. Он не спал. Его глаза были красными от бессонницы, но в них не было ни капли усталости. Только ожидание. Тихое, яростное ожидание, в котором бился каждый его нерв.
Я смотрела на его лицо, изучала, как будто впервые. В нем не было страха — он прятал его от меня. Но я чувствовала. Он боялся не за ребёнка. Он боялся за меня. За женщину, которая прошла ад и вышла с ожогами, но с прямой спиной. И он не знал — хватит ли мне силы дойти ещё раз. Но он верил. Безоговорочно. Упрямо. Так, как умеют только те, кто больше не способен терять.
Я улыбалась. Чтобы успокоить его. Чтобы дать ему то, чего не хватало мне самой. Чтобы если… если что-то пойдёт не так, он запомнил именно это. Не боль, не страх, не холод пота на висках, а — улыбку. Спокойную. Тихую. Последнюю, если будет нужно. Потому что внутри, за этой улыбкой, пряталась дрожь. Такая тонкая, что её не слышно даже самой себе.
А ребёнок — она — двигалась во мне. Не капризно, не слабо, а как будто знала. Как будто говорила: «Я здесь. Я держусь. Мы вместе.» И в этот момент я поняла — она упрямая. Она не сдастся. Даже если я упаду, она выживет. Потому что она — из меня. Из моего пепла. Из моих ран. Из моей любви к нему.
Я закрыла глаза. Не от усталости — от тяжести ожидания. И шептала, уже беззвучно:
«Пусть она живёт. Если не я — пусть она. Пусть будет продолжением. Пусть будет светом. Я уже жила. А она — только начинает.»
Но внутри что-то цеплялось за жизнь. Молча, но яростно. Потому что я поняла: если мне дана эта жизнь — значит, не зря. Значит, надо пройти ещё. Значит, я смогу. Я обязана. И ради неё, и ради него. И ради себя, которую я столько лет боялась любить.
И я дышала. Пока держит руку — я дышу.
Пока в животе шевелится жизнь — я живу.
Пока он рядом — я не сдаюсь.
Началось всё внезапно. Словно кто-то одним движением сорвал завесу — и боль вошла в меня, не спросив. Она пришла, как шторм, не по часам, не по сроку, а так, будто всё внутри меня — тело, кровь, кости — наконец решили: «Всё. Пора. Сейчас или никогда.»
Я согнулась, схватившись за край кровати, но пальцы дрожали. Живот сжался, как будто внутри не ребёнок — вулкан, пробуждённый после долгой дремоты. Врач вызвал акушерку. Голоса стали резче. Быстрее. Пространство сдвинулось, и я вдруг перестала различать, где утро, где вечер, где боль, где я.