Развод. Зона любви
Шрифт:
О ней. О Елене.
Он говорил что-то. Слова звучали правильно. Про еду, про вечер, про то, что «всё можно уладить». Он играл. Играл, как всегда. Я позволила ему. Позволила, чтобы он ещё на миг верил, что держит контроль. А потом просто спросила:
— Ты помнишь Елену? Мою сестру. Помнишь?
Имя прозвучало не громко. Но в этой тишине — оно было как выстрел.
Он вздрогнул. Почти незаметно. Но я увидела. Я видела, как его левый висок вздулся на полудолю секунды, как зрачок дрогнул, как дыхание сбилось — на один такт, едва
— Это было давно, — ответил он.
И больше — ничего.
Его голос стал другим. Сухим. Небрежным. Защитным. Он не спросил, что я знаю. Не спросил, зачем я это сказала. Он понял. И в этом молчании между нами уже было всё: признание, страх, попытка скрыться.
Он развернулся. Слишком быстро. Слишком резко. Для человека, который якобы спокоен. Его спина выдавала больше, чем лицо. И я смотрела ему вслед с тем холодом, который бывает у женщин, переставших бояться.
— Да, давно…Пора начать вспоминать прошлое, Виктор!
Он не знал, сколько я знаю. Но понял — достаточно, чтобы начать бояться.
А я сидела. Пила воду. И слышала, как в моих венах разгорается ледяное пламя. Теперь он знал, что я помню Елену. Что я жива. Что я вернулась.
И теперь он — в моих руках.
Первым был звонок. Без голоса. Без слов. Только шум дыхания — низкий, хриплый, как будто кто-то стоял у трубки с ножом у горла. Я слушала это дыхание, не отрывая трубки от уха, не говоря ни слова. Не потому что боялась — я ждала. Когда человек знает, что ты боишься — он живёт. А я больше не давала жить на моём страхе. Я просто нажала «отбой» и посмотрела в окно.
Утром был мусорный бак. Под моим подъездом. Пылающий, как проклятие. Пахло горелым пластиком, горелыми бумагами, а внутри — будто горело что-то моё. Не важно, что на самом деле — важно, что это было послание. Угроза, написанная не чернилами, а дымом. Соседи переговаривались, морщились, а я стояла на балконе, в халате, с чашкой в руке, и думала только одно: он боится. Он уже боится.
Письмо пришло вечером. Без обратного адреса. Без подписи. Без слов — только фото. Владимир. На парковке. В выходной. С бумажным пакетом в руке. С сигаретой во рту. В момент, когда он расслаблен, когда он думает, что никто не смотрит. Снизу, из-за угла. На обороте — одно слово: "Береги."
Я не дрожала. Не в этот раз. Я прошла это. Камеры. Тюрьму. Душевую, где били. Карцер, где шептали на ухо, как умру. Я стояла в огне, и теперь должна была в нём остаться — чтобы сгорел он.
Владимир пришёл через полчаса. Он уже знал. Он был, как буря в галстуке: сдержанный, но в глазах — чернота, которую я раньше видела только в своих снах. Он не спрашивал разрешения. Просто начал действовать.
— Новый номер. Под охрану — тебя и квартиру. Никаких прогулок в одиночку. Я поставлю камеру у подъезда. В машине тоже. И пока ты не в безопасности, твои передвижения —
— Он боится, — сказала я тихо.
Владимир посмотрел на меня:
— Он в панике. А это значит — он опасен.
И в этот момент, среди этих планов, инструкций, кодов, я поняла:
теперь началась настоящая война.
Я подошла ближе. Положила ладонь на его грудь — почувствовать ритм. Не сердца. Боя.
— Мы сделали первый шаг, — сказала я. — Теперь я хочу видеть, как он падает.
Пауза.
— Медленно. Со звуком.
Чтобы каждый его вдох — был рыданием.
Каждый шаг — скрипом гробовой крышки.
Каждое утро — как отчёт о приближении конца.
И он кивнул.
А потом взял меня за руку — и поцеловал мою ладонь.
И это было правильно.
Потому что теперь мы делали это вместе.
И остановить нас уже было невозможно.
Глава 26
Я стояла в дверях нового зала, где всё пахло свежей древесиной, тонкой кожей и обещанием — не успеха даже, нет. Власти. Той самой, которую у меня когда-то отняли, заткнув рот, завалив делами, выбив судом. Той, которую теперь я отвоевала — не телом, а умом. Не кровью, а холодной, аккуратной стратегией.
Это было моё третье пространство. Третий ресторан. И именно этот стал тем, от чего у него наверняка дёрнулось сердце. Потому что я открылась не просто в центре города, а на обломках его бывшего объекта — пафосного, кричащего, вылизанного до глянца, но мёртвого внутри, как он сам.
Теперь здесь были другие стены. Другая музыка. Свет — мягкий, как рассвет после долгой темноты. Столики — из тёплого дерева, с изящными лампами. Меню — авторское, нестандартное, но не кичливое. Уют, в который хотелось спрятаться, даже если ты носишь трёхмиллионный костюм.
Я не просто открыла ресторан.
Я врезалась в его империю, как топор в старую доску. Не со скандалом. Без анонсов. Просто сделала лучше, чище, глубже — и всё его пошло трещинами.
Половина его бывших клиентов — бизнесмены, политики, звёздные жены и продюсеры, — теперь обедали у меня. Не потому что я им угодила. Потому что он им больше не был нужен. Он пах слабостью. А я — силой.
А сильным в этом городе прощают всё.
— Видели, кто зашёл? — шепнул администратор. — Депутат, который раньше у него банкетил. С женой. С охраной.
Я только кивнула. Ничего не сказала. Просто шагнула в зал и прошла мимо столиков, не спеша, с прямой спиной, с тем холодным достоинством, которое не требует внимания, потому что всё внимание — уже на тебе.
Виктор, наверное, в этот момент ломал телефон. Или стену. Или кого-то из своих сотрудников. А может, просто пил — горько, молча, понимая, что это не рынок. Это война. И третий удар — смертельный.
Потому что теперь мой вкус стал важнее его статуса. Мои залы — громче его вывески.