Ребята и зверята (илл.)

Перовская Ольга Васильевна

Иван Васильевич выбрался на платформу и, держа телеграмму в руке, пошёл вдоль состава.

Ну, наконец-то! Вот он, вагон 3226. Обыкновенный товарный красный вагон. Створки дверей раздвинуты, и видны мешки, ящики и кадушки, в беспорядке наставленные на полу. Поверх ящиков устроена постель. На постели сидит какой-то бородатый дядя и переобувается.

Иван Васильевич подошёл и помахал телеграммой.

— Здравствуйте! Это 3226? Я за мальчиком, Ефима Герасимовича Бердягина внучек. Так вот, за ним. В телеграмме сказано: товарный 3226.

—

Это мы самые и будем. Только насчёт парнишки нам ничего не известно. Старший-то у нас Данила Ассоно-вич, подрядчик. Это он вам телеграмму ударил с дороги. Он в настоящее время отлучился. А вот, может, зайдёте через полчасика, так он будет.

— Что же, придётся так и сделать,— в раздумье проговорил Иван Васильевич.

Он прислонился плечом к вагону и задумался.

Кто-то тихонько тронул его за плечо. Иван Васильевич оглянулся. В темноте вагона сверкнули красные огоньки, и мохнатая лапка воровато укрылась за бочкой.

«Собаки в вагоне, чёрт знает что такое...» —выругался Иван Васильевич про себя.

— А может, он скоро вернётся? Тогда не уходить, что ли? — снова обратился он к бородатому.

— И то погостите у нас. Он не сказал, куда пошёл. Может, и подойдёт, на ваше счастье.

Пришли железнодорожные служащие и стали толковать, в какой тупик загнать вагон.

Бородач стал о чём-то спорить. Показывал документы.

— А вас тут как бы не зашибли,— сказали железнодорожники Ивану Васильевичу.— Обождали бы лучше в сторонке.

Иван Васильевич узнал, куда они отвезут вагон, и отправился в скверик около вокзала. Купил, чтобы не было скучно, газету, расположился на скамеечке и думал погрузиться в шахматный отдел. Он полез в карман за очками и вдруг нащупал толстый нераспечатанный конверт.

— А-а,— сказал он,— интересно знать, кто это пишет,— и распечатал его.

С первых же слов лицо у него расплылось в улыбке. Письмо прилетело за много тысяч километров — от Герасимыча, и в нём как будто бы маленький кусочек Алтая.

Иван Васильевич крякнул, расположился поудобнее — и вот он уже не в Москве, он уже не видит корявых старинных буквин кержацкого грамотея...

Перед ним, как в кино, выдвинулось откуда-то из тумана большое бородатое лицо. Блестят красные, обветренные щёки, дальнозоркие пристальные глаза смотрят вприщур из-под густых бровей. Вот и знакомые могучие плечи и вся осанистая фигура великана Герасимыча. На нём длинная, до колен, посконная рубаха, потёртые, тоже домотканые штаны и ботилы ²¹ . На голове войлочная шляпа, а из-под шляпы — волосы, волосы, волосы.

Герасимыч стоит на полянке. Кругом густой пихтовый лес—«чернь» по-алтайски. Он наклоняется, разбирает пальцами траву и говорит про себя, вполголоса (но звук получается такой, как у капитана, когда он говорит в рупор с капитанского мостика): «Не иначе как сам пожаловал».

На земле следы крупного медведя. Несколько саженей Герасимыч

проходит по следам. Потом он останавливается и раздумывает. Следы ведут к полянке за притором ²² . Крутые выступы загораживают полянку справа и слева, стеной поднимается сзади поросшая мхом скала, а четвёртый подступ к полянке запирает бурная горная речушка Боб-ровка. Вся она поросла тальником и высокой травой. Словом, это отличное местечко, чтобы медведю прийти сюда зоревать.

Герасимыч по-хозяйски огляделся. Отбросил с дороги сухую корягу и отправился на стан за ружьём.

Солнце маленьким краешком высунулось из-за леса. На траве лежал иней. Было холодно. Герасимыч взобрался на верхушку притора и залёг, поджидая добычу.

Он не ошибся в расчёте — медведь пришёл. Герасимыч увидел, как зашевелились кусты, показалась широкая бурая голова и загривок. Тогда он тихо поднялся на одно колено, приложился и спустил курок.

Эхо, ударившись о стены притора, коротко повторило: «Бум-бу!..»

Бурая голова уткнулась в траву и замерла. Герасимыч выстрелил ещё раз, на всякий случай. Ему показалось, что кусты как-то странно закачались. Но нет, это только показалось. Медведь лежал неподвижно.

Убедившись, что медведь убит, охотник стал спускать-

ся к реке. Это было нелёгкое дело. Ноги скользили под откос. Приходилось цепляться руками за кусты шиповника, кислицы. Куст вырвался с корнем, и Герасимыч скатился вниз, держа его в одной руке, а другой крепко сжимая ружьё.

На одежде у него оборвались какие-то застёжки, но разве обращают внимание на такие пустяки, когда тут, в двадцати шагах, лежит убитый медведь?

Герасимыч подошёл и наклонился над зверем. Длинная густая шерсть на загривке была чуть-чуть опалённой. Герасимыч приподнял тяжёлую голову медведя, чтобы посмотреть, куда прошла пуля. Нижняя челюсть была влажной от крови.

— Хороший удар,—буркнул Герасимыч... И вздрогнул.

Над головой у него раздалось какое-то неясное ворчание. Он поднял голову и увидел на пихте двух маленьких медвежат.

Они испугались выстрелов, влезли на дерево и сидели там на ветках, крепко обняв лапками ствол.

Они, верно, думали, что хорошо спрятались, потому что глядели на охотника с удивлением, но без страха.

По их мутным ещё, синим глазам, толстеньким, чуть покрытым пухом животам и по тому, как по-детски они на него глядели, Герасимыч понял, что они совсем ещё крошечные сосунки и, может быть, это в первый раз мать вывела их из берлоги.

Герасимыч убил медведицу.

Нужно было снять с неё шкуру.