Ребята с улицы Никольской
Шрифт:
— Семен Палыч! Для нас полонез Огинского…
— Семен Палыч! Не забудьте турецкий марш Моцарта…
Почетным посетителем зислинских концертов был Юрий Михеевич. Он обязательно приходил в парадном черном сюртуке, скромно усаживался в угол и, закатив глаза, покачивался в такт музыке, теребя повязанный на шее большой голубой бант.
Один лишь Александр Данилович Оловянников неодобрительно отзывался о музыкальных воскресеньях и, если видел, что Валька стоит под окнами Семена Павловича (а Зислины жили от нас через два дома), сердито кричал:
— Валентин! Без дела часы тратишь! Дяде не помогаешь. Дядя-то тебя поит, кормит и одевает… Чего энти струны-то
Сам Оловянников предпочитал истинной музыке граммофон. Летом, в свободное время, сидя на траве в своем крошечном садике с тремя кустиками сирени, он любил заводить граммофон с яркой малиновой трубой. Обожал маляр всякие глупые песенки…
А Семен Павлович мечтал и сына воспитать серьезным, как он сам, музыкантом. Поэтому Бориса с шести лет по вторникам и пятницам водили на занятия к концертмейстеру из оперного театра.
Поначалу Парень Семена Палыча учился старательно, но затем, когда подрос и его стали посылать к учителю одного, без домработницы Евлампиевны, заленился и вместо уроков гулял по городу, а в плохую погоду грустно докладывал отцу:
— Милый папа, маэстро схватил ангину, просил занятия перенести…
Через некоторое время, однако, все эти хитрости раскрылись. Возмущенный Семен Павлович поставил одиннадцатилетнего сына на целых два часа в угол и лишил на неделю сладкого блюда за обедом. И вот когда Борис собрался давать Торжественное пионерское обещание, ему поставили условие: уроков у маэстро не прогуливать и заниматься в сто раз лучше.
Борис дал честное слово будущего пионера, что объявит беспощадную войну своей лени. И действительно, стал усиленно наверстывать упущенное. Концертмейстер из оперного театра не мог нарадоваться на старание недавнего прогульщика и каждую неделю посылал Семену Павловичу восторженные записки о «гениальных успехах Бобы».
В общем, 19 мая и Герту, и Глеба, и Бориса, и меня в пионеры приняли. В тот же день в честь пятилетия пионерской организации на главной площади состоялся городской парад. И мы под звуки барабана и горнов шагали в праздничной колонне и пели:
Взвейтесь кострами, Синие ночи! Мы пионеры — Дети рабочих. Близится эра Светлых годов. Клич пионеров — «Всегда будь готов!»Дома, над топчаном, заменяющим кровать, я прибил «Законы и обычаи юных пионеров». Мне их красиво на большом листе белого картона написал Валька. Для законов он выбрал бордовую краску, а для обычаев — густую синюю.
— Это тебе, Гошка, подарок, — печально произнес Валька, вручая свою работу и отворачиваясь от моего пионерского галстука и нарукавного значка — серпа и молота с горящим пламенем. — Бери и помни! Ночами на кухне старался, когда дядька Саня дрых…
IV
Старшие пионеры уже несколько лет состояли в обществе «Долой неграмотность!» и вечерами помогали учителям вести специальные группы, набранные из людей пожилого возраста, не умеющих читать.
Правда, дворничиха Галина Львовна и сторож
За дело мы взялись серьезно: уроки проводили строго по расписанию, через день, на квартирах у наших учеников в особые тетрадки ставили отметки — «уды» и «неуды» [2] .
Дежурства у Григория Ефимовича бывали с пяти часов вечера, поэтому мы обычно заглядывали к нему сразу после школы.
В этот день мы читали с ним рассказ Мамина-Сибиряка. Григорий Ефимович шевелил губами и, водя пальцами по строчкам, улыбался, чеканя зычным голосом слова.
— Ой, тише, Григорий Ефимович! — пыталась сдержать разошедшегося ученика Герта. — Уши глохнут.
2
«Уд» — удовлетворительно; «неуд» — неудовлетворительно.
Но ученик упрямо махал руками и заявлял:
— Не сдерживай мою радость, Валериановна! Чувствую, как складно чтение пошло… Верно, Константинович? Ведь верно? А?
— Верно, верно! — поддержал я старика и сам радовался его успехам.
Когда урок закончился и седой ученик убрал тетрадки и книжки в небольшой расписной сундучок, стоящий около входной двери, Герта вдруг спросила:
— Вам, Григорий Ефимович, по-моему, нравятся произведения Мамина-Сибиряка?
— Ты, Валериановна, права, — серьезно ответил сторож, снимая с носа очки и пряча их в огромный футляр, склеенный из тонкой фанеры. — Шибко нравятся! Жизнь он уральскую славно знал. Жаль, что не дал ему, сердечному, господь до нынешних дней дожить… Величайший был писатель, величайший. Как богача Ляховского в «Приваловских миллионах» описал!
— Наверное, вы встречали заводчиков и богачей вроде этого? — задумчиво спросила Герта.
— Как же, встречал… Приходилось.
— Расскажите…
— Да чего рассказывать? Был я, к примеру, у Санникова Семена Потаповича перед революцией в сторожах, в цехах-то не робил после японской войны, как мне, выходит, на ней ноги покалечило. Самому-то Санникову тогда за восьмой десяток перевалило, но крепкий дуб был, хитрый. Перед октябрем месяцем понял, что власть к народу идет, и сбежал со всем семейством в чужие страны. Таинственно сбежал, никто и опомниться не успел, как не стало Санниковых в фамильном особняке… Да чего вы, ребятки, вскочили? Время до дежурства еще есть. Присаживайтесь! Разговорился, значит, с вами и одну интересную штуку вспомнил…
Мы уже стояли на пороге, но Григорий Ефимович картинным жестом указал нам на расписной сундучок. Герта посмотрела на меня, я — на нее, потом оба вместе — на Григория Ефимовича… и решили остаться, послушать «интересную штуку».
— Вот, вникайте, — доставая махорку из кожаного кисета, проговорил Григорий Ефимович и подмигнул по чему-то Герте, — что случилось…
И, пуская клубы едкого дыма, Григорий Ефимович начал рассказывать.
Оказывается, когда в городе была свергнута старая власть и провозглашены Советы, в двухэтажном доме Санникова разместился районный штаб Красной гвардии. Наш седой ученик тогда был сторожем при штабе и делал все, что требовалось для социалистической революции.