Регина

Домогалова Елена

Наконец, через два часа, когда Регина от усталости готова была уже самым неприличным образом вывалиться из седла и взмолиться об отдыхе, когда все суицидные, как выразились бы сейчас, настроения напрочь вылетели из её головы, а все мысли вращались вокруг чашки горячего молока и мягкой постели, впереди показались мрачные каменные стены монастыря. Филипп первым заметил, как побледнела юная графиня при виде этого пейзажа, и успел удержать её от падения. Регина мёртвой хваткой вцепилась ему в руку и испуганная стая вопросов, детских страхов и разбившихся надежд выпорхнула из её глаз навстречу его успокаивающему рукопожатию. Герцогиня верно рассчитала, что растревоженные воспоминания детства и растворённая в крови тоска встряхнут подругу и заставят уцепиться за жизнь.

— Посмотри, Регина, — пальцы герцогини впились в плечо подруги, сжав его до боли, — посмотри на своё прошлое. Ты хочешь, чтобы оно вернулось и стало твоим будущим? Тебе было лучше, когда ты жила в монастыре?

В детстве обитель урсулинок была для тебя столь невыносимой пыткой, что даже теперь ты избегаешь ходить к мессе и шарахаешься от священников, как одержимая, тебя гугеноты принимают за сестру по вере. Но ты просто отказалась от одного бога, создав себе другого. Но пока ты не поймёшь, что твой брат — помимо того, что является родным тебе человеком, ещё и свободный человек, придворный, военный, мужчина, в конце концов, пока ты не примешь все его недостатки и слабости, его обязанности и интересы, ты будешь сидеть в сотворенной тобою же тюрьме. Так не лучше ли, не честнее ли тебе вернуться в монастырь, если эта жизнь так пугает и ранит тебя? Ты струсила, графиня де Ренель! Ты сдалась, не начав битвы. Твой брат и я — мы так гордились тобой, весь Лувр замирал в восторге, восхищаясь твоей независимостью и страстью, кипевшей в твоих глазах. А теперь взгляни на себя — никчемная, беспомощная монашенка. Что же ты стоишь? Иди в монастырь, там тебя ждут с распростёртыми объятьями. Иди, только помни: никто не придёт забрать тебя оттуда — ни твой брат, ни я, ни Филипп. Мы приняли тебя за сестру графа де Бюсси, а ты — всего лишь провинциальная дурочка, боящаяся собственных страстей и не желающая открыть глаза и посмотреть в лицо жизни. Едем, Филипп, нас все равно никто не слышит!

Екатерина-Мария повернула коня и де Лорж последовал её примеру, но тихий, исполненный тоскливой боли вскрик Регины догнал и ударил его в спину. Филипп едва успел вернуться и подхватить падавшую графиню. Она была в сознании, но смертельно бледна и вся дрожала, как в лихорадке.

— Регина, что с вами? — встревожился Филипп, удерживая ослабевшую девушку в руках.

Она не могла говорить, только крупные слёзы катились по её щекам и терялись на бархатном колете Филиппа. Но он понял её без слов: детские страхи, ужас перед холодными, тёмными коридорами монастыря, выговоры настоятельницы, непрекращающиеся нарекания монахинь, внушавших ей на каждом шагу, какая она никчёмная, неисправимая, злая девчонка, и безысходное одиночество — все это, так тщательно прятавшееся в её душе, пока она жила в родном доме, под крылом брата, теперь с новой силой захлестнуло её так, что невозможно было вздохнуть. Регина прижалась, вся дрожа, к Филиппу, спряталась в его руках, лишь бы не видеть эти унылые каменные стены, до основания пропитанные покорностью судьбе и нечеловеческой тоской. Монастырь для графини был той же могилой, только в нём хоронили заживо. Она вновь почувствовала каменные плиты под ногами, грубую ткань форменного платья на теле и горячие капли воска, обжигавшие её детские пальцы, до слуха доносились слова молитвы, без устали повторяемые монахинями, и запах ладана окутал её, словно туманом. И словно наяву услышала она слова молитвы. Молитвы о душе безвременно убитого воина — графа де Бюсси. Регина сошла бы с ума, если бы сухие и горячие губы Филиппа не прижались к её лицу, осушая слёзы, а его руки не сжали до боли её тело.

— Я не хочу туда, — еле слышно прошептала Регина, и ответ де Лоржа вернул её к жизни.

— Вас никто туда не отпустит. Я скорее умру, чем отдам вам кому бы то ни было. Я с вами и всё будет хорошо. Я здесь, я рядом, бедная моя девочка. И я вас люблю.

Регина вздохнула и, закрыв глаза, притихла у его груди, слушая, как громко бьется сердце, живущее только ею одной. Луи был на войне. Ему грозила смертельная опасность и вся её любовь не могла сейчас защитить его ни от стального клинка, ни от вражеской пули, ни от болезни, ни от холода и дождя. Но почему-то рядом с Филиппом все страхи исчезали, оставалось только тихое счастье и сознание своей красоты и молодости, и желание жить. И не было тоски и боли, одиночества и отчаяния. Словно в его объятиях она каждый раз рождалась заново и это была другая Регина: юная, беззаботная, не знающая одиночества и отчаяния, чистая и невинная, нежная и мягкая.

Им всё же пришлось вернуться в город: графиня была слишком слаба для конных прогулок. Де Лорж, счастливый, как младенец, настоял на том, чтобы домой отвез её он, поскольку не был уверен, что она выдержит обратную дорогу. Герцогиня откровенно веселилась, глядя на то, как сияющий Филипп везёт в своём седле котёнком льнувшую к нему Регину.

На улице Монторгей они встретили Майенна, который разыскивал по всему Парижу сестру, чтобы сообщить ей об очередной эскападе короля. Генрих III носился в холщовом рубище по коридорам Лувра, кричал о смертных грехах рода людского, грозил придворным Страшным судом и прочее, и прочее. Такое с ним приключалось с завидной регулярностью и все без исключения обитатели Лувра, особенно наиболее приближенные к его величеству, вынуждены

были поддерживать эту блажь, подвергать себя самобичеванию, простаивать на мессах многие часы, и оставлять в церкви перстни и браслеты, набитые золотыми монетами кошельки и фамильные драгоценности. Те, кого Генрих не находил в рядах кающихся, рисковали попасть в немилость, а то и быть изгнанными в провинцию. Насколько было известно Регине, граф де Бюсси любил во время шествия по улицам присоединиться к королевскому шуту г-ну Шико и охаживать плетками всех, кто подворачивался под руку, причём по весьма интересному стечению обстоятельств под рукой оказывались именно те, кого обоим ловкачам давно не терпелось погладить плеткой.

Поскольку Регина недавно появилась при дворе, ей ещё не приходилось участвовать в подобных шествиях. Она бы и сейчас с удовольствием отсиделась дома, но Филипп с Екатериной-Марией встали насмерть.

— Будьте благоразумны, — безуспешно взывал к её рассудку де Лорж, — вы и так уже скоро навлечёте на себя гнев короля тем, что ведёте себя, как неисправимая еретичка. Вы думаете, святая инквизиция с подачи королевы-матери до вас не дотянется? Разложить костёр и поднести к нему факел — дело нехитрое. Не дразните гусей, графиня. Неужели так сложно хотя бы два раза в неделю проснуться пораньше и пойти к мессе?

— Ангел мой, граф на этот раз говорит разумные слова. Вам стоит быть осторожнее. Есть вещи, существование которых нужно принимать безоговорочно. Не всегда вас будет защищать ваша красота и громкое имя брата — может так случиться, что всё это обернётся против вас, — поддержал Филиппа Шарль Майенн.

Регина демонстративно зажала ладонями уши, но не тут то было — герцогиня хлестко ударила сложенными перчатками её по рукам и зашипела на всю улицу:

— Ничего не случится с твоей бархатной кожей, если её пару раз оцарапает плётка, и с твоими нежными ножками не произойдёт ничего страшного, если ты пройдешь босиком две-три улицы. А завтра утром ты как миленькая встанешь, оденешься поскромнее и пойдёшь в церковь вместе со мной. С тебя не убудет, если ты исповедуешься, и духовник тебя не съест. Ну, разве что соблазнит, так тем лучше для тебя. Я могу обеспечить тебе весьма искусного в амурных делах аббата. Что бы там не вбила ты себе в голову, незачем понапрасну злить короля, а святую церковь и подавно. Ты меня поняла?

Графиня тяжёло вздохнула, но возражать не решилась. Екатерина-Мария была права, впрочем, как всегда. Регине оставалось только смириться с неизбежным и примерить маску истовой католички.

Юная графиня вернулась домой в полном изнеможении и прескверном расположении духа только на утро следующего дня в сопровождении бледных де Лоржа и Майенна, когда вся прислуга была поставлена на уши встревоженной Франсуазой, а юные пажи сбились с ног, разыскивая по всему городу свою госпожу.

— О, госпожа Беназет, — уверяли её вернувшиеся с площади Николетта и Марианна, — мы собственными глазами видели госпожу графиню. Король устроил покаянное шествие по главным улицам. Там столько много знатных дам в красивых нарядах и молодых кавалеров. Они бьют себя плётками, поют молитвы, падают на колени и молят Господа о спасении.

— Две безмозглых курицы! Вместо того, чтобы искать хозяйку, вы пялили зенки на молодых дворян, а эту историю сочинили уже по дороге. Так я вам и поверила! Чтобы моя беспутная голубка приняла участие в этом балагане!

— Вот святой истинный крест, госпожа Беназет! Их сиятельство тоже там были!

— И охаживала себя плёткой, и ползла в новом платье на коленях по грязной площади? Да я скорее поверю в то, что бесплодная блудница Наваррская родила наследника своему мужу, чем в то, что моя девочка молится рядом с королём. Уж чего-чего, а благочестия в ней, увы, меньше, чем у тебя, Марианна, ума.

— Но весь двор там был! Я столько знати в жизни не видела! Дамы своими подолами всю улицу вымели, и наша госпожа среди них была, — стояла на своём упрямая Марианна.

— Как она могла там оказаться, если с утра уехала верхом вместе с герцогиней де Монпасье и графом де Лоржем?

— Вот-вот, и они там тоже были!

— А Деву Марию ты среди них, случаем, не видела?

— Их сиятельство вернулись! — прервал их спор старый дворецкий.

Франсуаза выбежала к дверям и опешила: к её величайшему изумлению чертыхавшуюся Регину буквально вытаскивал из портшеза герцог Майенн, а Филипп тем временем рассказывал подъехавшему Бертрану о том, как им пришлось участвовать в новой безумной затее короля. Мало того, что они почти полгорода обошли пешком, усердно бичуя себя, так ещё и пришлось на коленях ползти едва не через весь Ситэ, в результате чего от роскошного нового наряда Регины остались пыльные, грязные лохмотья. А потом все они три часа кряду отстояли молебне, заказанном кающимся королем. Дальше началось что-то уж совсем невразумительное: Генрих собрал всех в Лувре и понеслось. Припадки благочестия сменялись требованием зажечь все свечи, играть музыку, танцевать и пить вино, потом ни с того ни с сего король вновь звал своего духовника и клеймил всех закоренелыми грешниками и вавилонскими блудницами. Регина окончательно укрепилась в своем мнении о том, что династия Валуа увенчалась безумным выродком-содомитом.