Река Гераклита
Шрифт:
— Пожаловали! — проговорил он издевательски. — Наше вам с кисточкой.
— Что тут происходит? — своим низким голосом проговорил Рахманинов. — Воистину, ни одно доброе деяние не остается неотмщенным.
— Вот что, барин, — деловито сказал Иван. — Топал бы ты отсюда.
— За что ты меня ненавидишь? — устало спросил Рахманинов.
— За то, что ты вор, барин.
— Ничего у меня краденого нет. И ты это лучше других знаешь.
— А я о другом воровстве говорю, — с закипающим бешенством сказал Иван. Обокрал ты меня, барин,
— Я тебя от каторги спас, — нехотя проговорил Рахманинов.
— А я тебя не просил! — задохнулся Иван. — Может, я хотел на каторгу! Ты думал откупиться? Не выйдет. Ничего не заслужил ты у меня. Враг ты мне на всю жизнь. И чтоб была тут Марина сей минут, понял?
— А это не тебе решать. Как она захочет, так и будет.
— Врешь!.. «Как она захочет»!.. Да вы ее окрутили хуже колючей проволоки. Хочешь цел остаться, пришлешь сюда Марину. И не кашляй!
— Марина вольный человек. Но от тебя ей лучше подальше…
Иван кинулся на Рахманинова. Его перехватили другие крестьяне, скрутили ему руки за спиной.
— Держите крепче, — сказал старик-сторож. — Неча барина забижать.
Старик уже не производил впечатления слабоумного дедушки, в нем появилась степенность знающего себе цену человека. И чувствовалось, что мужики с ним считаются.
— А ты, Сергей Васильич, не смущай мужичков понапрасну. Тебе здесь делать нечего.
Спокойный его тон стряхнул с Рахманинова странную одурь.
— Я отдал бы вам Ивановку, — сказал он старику. — Да на ней долгов — вам сроду не расплатиться.
— А ты не тревожь себя, барин, — холодно отозвался старик. — Мы сами возьмем, чего надо. У тебя одного земли больше, чем у всего крестьянства. И насчет долгов не сумлевайся — спишут. Играй себе на музыке, а деревенское оставь деревенским.
— Нет, — покачал головой Рахманинов, — убили вы мою музыку.
— Не прибедняйся. У тебя в городе на фатере другая найдется.
— Я не о такой музыке говорю, старик.
— Мудрено больно… Ладно, залезай в свою коляску и трогай помалу.
Рахманинов повернулся и пошел к автомобилю.
— Бежишь? — крикнул Иван. — Я тебя и в городе достану!..
Рахманинов не отозвался. Он сел за руль, в последний раз оглянул свое порушенное гнездо и включил мотор. По-разному уезжал он из Ивановки: на телеге, в экипаже, в автомобиле, но никогда не было ему так черно на душе: он знал, что больше сюда не вернется.
Вновь замелькали неубранные поля, спаленные постройки, а вот и опрокинувшийся вверх колесами трактор — жалкий символ несбывшихся мечтаний о прочной жизни на земле. Наверное, ему вспомнился разговор с Шаляпиным, Да, банки лопаются, а усадьбы?..
Свершилась Октябрьская революция, начался новый отсчет исторического времени. Но скинувший ярмо народ знал, что бой еще не кончен, что враг не думает сдаваться и окончательная победа потребует бесчисленных жертв, море крови, нечеловеческого напряжения
Композитор, благовестивший революцию яростными «Весенними водами», не узнавал ее в осеннем водоливе. Суров был рассвет после непрогляди российской ночи. Сорванные охрипшие голоса ораторов, бьющиеся на ветру кумачовые полотнища, гулкий шаг боевых отрядов, бесстрашные и жертвенные песни-клятвы: победить или умереть — всё сливалось в музыку революции, какой еще не слышал мир. Но в этой заревой симфонии отсутствовала партия рояля.
Московский вечер первой революционной зимы был привычно озвучен перестрелкой. Тонко дребезжали окна. Рахманинов глядел из окна своей квартиры на Страстной бульвар. Косо сыпалась серая крупа, а под темными липами и тополями снег, устилавший аллеи, выглядел белым и чистым. Ветер трепал красный флаг на доме с ампирными колоннами.
Кто-то сильно постучал в дверь. Марина открыла. Невзрачный человек в шубейке с вытертым котиковым воротником и такой же шапке, перепоясанный для чего-то армейским ремнем, сказал громко:
— Товарищ Рахманинов, на дежурство!
— Сейчас придет, — и Марина закрыла дверь перед носом зашельца.
Рахманинов, приметно ссутулившийся и обхудавший, натянул в прихожей пальто, повязал шарф, нахлобучил барашковую шапку.
— Товарищ Марина, у нас нет военного ремня? А то у меня вид недостаточно революционный, — в голосе не было улыбки.
— Откуда ж ему взяться?
— Может, у товарища Ивана найдется лишний. Будете писать — узнайте. И передайте товарищу Рахманиновой, что я вернусь через два часа.
— Перчатки взяли? — напомнила Марина.
Рахманинов спустился вниз, на ходу натягивая перчатки на свои большие прекрасные руки.
Глава домового комитета Черняк, в мирной жизни часовщик, поджидал у дверей.
— Дисциплинка хромает, товарищ Рахманинов, — упрекнул за опоздание.
— Надеюсь, под вашим руководством, товарищ Черняк, она перестанет хромать, — бесстрастно ответил Рахманинов.
— Я еще сделаю из вас человека, — пообещал Черняк.
Рахманинов свернул за угол дома и, подняв воротник пальто, что не защищало от режущего ветра и секущей сухой крупы, стал прохаживаться по тротуару, слушая, как хлопают кумачовые полотнища и воет ветер. Прохожих на улице не было, саней и автомобилей — тоже. Трамваи не ходили. То и дело в стороне Никитской щелкали винтовочные выстрелы.
Послышался глухой ритмичный шум — слитный топот многих ног. С Большой Дмитровки вышел отряд: гражданские люди с нарезным оружием за плечами. Рабочее ополчение.
Отряд прошел совсем близко от Рахманинова, он видел небритые, худые, тихие лица, но никто не уделил ему даже беглого взгляда. Люди смотрели прямо перед собой, в ту даль, откуда многие из них не вернутся. И странное, томительное чувство, похожее на зависть, сщемило душу — так делают свое главное, единственное дело, свободное от сомнений и колебаний.