Рекламщик в ссылке для нечисти
Шрифт:
— Теперь скажи, Вася, что у них на спине? — победно спросила Марьяша.
— Плавники? — предположил он, задержав дыхание. — Крылья? Да всё равно. Я тут вспомнил, мне пора идти.
Василий сделал шаг назад. Он слышал, что даже и Волк теперь затих, не лаял на лозников.
— Погоди!.. Сестрицы, поворотитесь.
Рыжая зашипела и щёлкнула зубами, острыми, щучьими:
— Что мы, забавлять его выш-шли?
— Я вам платья сошью, — продолжила улещивать Марьяша. — Покажитесь ему, о большем не прошу.
Черноволосая
Спины у неё, можно сказать, и не было — только хребет с заострёнными костяными отростками. За голыми рёбрами темнели внутренности.
— Го-осподи боже! — воскликнул Василий и тоже отвернулся. И пошёл быстрым шагом куда подальше.
— Вася! — окликнула Марьяша. — Подожди! Видишь теперь, не сон это!
— Подумаешь, водяные зомби! — ответил он, не оборачиваясь и даже не думая останавливаться. — Не убедила!
Он зашагал вдоль поросшей ивняком и осокой канавки, по которой бежал ручей, к холму, к деревне, обдумывая на ходу, с чего бы ему начать работу.
Работы предстояло много, работа была непростая.
Глава 6. Василий говорит с народом
Василий смотрел на мир в щель между плохо пригнанными досками. Мир отсюда казался совсем маленьким: бревенчатый угол, бурьян в человеческий рост и кусочек дороги с рытвиной, где поблёскивала вода.
Он отмахнулся от мухи, стукнул по двери кулаком и опять с досадой посмотрел в щель, но никого не заметил.
Когда он вернулся к старосте, тот как будто и не удивился. Ожидал, что никуда Василий отсюда не денется. И про заповедник выслушал. Ему понравилось.
— Ничё у тя, правда, не получится, — сказал он, — но ежели с народом хошь потолковать, я созову. А, конечно, жаль. Посмеялся Казимир надо мною, да и от побратима я этакого не ждал. Отослали меня, будто злыдня какого, обрекли на жизнь бесславную...
Староста ещё посокрушался — тема для него была больная. Обидно, конечно, что не поверил в успех идеи, но хорошо уже то, что палки в колёса не совал. А, наверное, мог, раз он тут главный.
— Я вот чего, в колокол ударю на площади, — предложил он. — Оно, конечно, Богдаша коров пасёт, да дядька Мокроус не покажется, и Молчан в избе отсидится. Люта тож... Мрака с Сияной белым днём не увидишь, а Злобыня, я чаю, не услышит, да он нам тут и не надобен. Ну, а остальные-то явятся, ежели захотят, да вот хоть на тебя поглядеть. Тут уж слух пошёл про добра молодца, который банника за бороду оттаскал, какая-никакая, а слава. Ток мыться тебе, я чаю, отныне в озере придётся.
Эта новость Василия совсем не обрадовала. Он решил, что озеро надо бы расчистить первым делом, и не помешает купальня на берегу. Или даже две, а то ещё и там заведётся какой-нибудь купальник...
— А где у
Тихомир указал на покосившуюся дощатую будку, почти незаметную в зарослях бурьяна, обозначающего его сад, и клятвенно заверил, что там никто не водится, кроме разве что мух. И ещё, с сомнением поглядев на гостя, посоветовал нарвать лопухов.
И вот теперь Василий сидел внутри, запертый, потому что кто-то снаружи повернул деревянную защёлку, ехидно расхохотался и зашумел по бурьяну прочь.
Где-то в стороне, за домом, глухо ударили по металлу.
Василий опять хлопнул по двери и крикнул:
— Эй! Не смешно, откройте.
Он, конечно, мог навалиться плечом, и защёлка бы его не удержала. Дерево некрашеное, прогнившее уже от дождей, серое, и будка эта кое-как построена — толкни, развалится. Эта мысль и останавливала.
Вдалеке опять послышался глухой звук, как будто били в рельсу.
— Да блин! — рассердился Василий. — Какого фига? Меня кто-то слышит вообще?
Что-то зашумело, и защёлка скрипнула, открывая путь на свободу. Снаружи стоял Мудрик.
— Что ж ты закрывся? — тихо спросил он, глядя в сторону, и шмыгнул носом. — Там уж народ созывають. Пойдём?
Василий хотел высказаться насчёт того, почему оказался закрыт, но сдержался.
Площадь у них оказалась, конечно, вовсе никакой и не площадью. Просто дома разошлись в стороны и баня стояла особняком, вот и получилось пустое место. Всё тут поросло цепкой сорной травой и по краям, и даже в середине кое-где. По луже лёгкой лодочкой плыла высохшая тыквенная корка. Кто-то недавно бросил и ощипанную шапку подсолнуха, разорвав надвое, ещё свежую, ватно-белую на сломе.
Окружённый бурьяном, посреди площади стоял навес на двух ногах, с двускатной крышей, а под ним железный котёл на бочке. В этот-то колокол, видно, и бил Тихомир. Сам он стоял рядом с молотком в руках.
Народу собралось негусто, меньше двух десятков. Сидели на поваленных колодах, переминались с ноги на ногу, пересмеивались, толкая друг друга плечами. На первый взгляд люди как люди — болтают, лузгают семечки, шелуху плюют, а присмотришься — нет-нет да и заметишь свиное рыло, или копыто вместо ноги, или и вовсе куриную лапу. Кто в одежде, а кто и без.
На Василия, конечно, сразу уставились, развеселились, зашумели:
— Гляди-кось, каков!
— А патлы-то, патлы! Токмо гребни ломать...
Какой-то темнолицый старичок с торчащей во все стороны бородой, будто из колючих колосьев, подался вперёд и спросил:
— За что угодил-то сюда, добрый молодец? Не нашенского ты роду-племени! Али Казимиру дорожку-то перешёл?
— Ничего я не переходил. Я этого вашего Казимира и не видел, — ответил Василий, останавливаясь у навеса, возле старосты. — Я, это, вообще из других земель.