Рекламщик в ссылке для нечисти
Шрифт:
— Ешь! — строго сказала Ярогнева. — Силы набирайся.
Василий выудил из миски варёную морковь и попытался её проглотить.
После еды он устроился на лавке, нашёл более-менее удобное положение, чтобы видеть лучину. Веки тяжелели. Вдруг внезапная мысль заставила его поднять голову.
— А если Мудрика отправить в мой мир? Там его колдун не найдёт?
— Ты лучше спи, — посоветовала хозяйка. — Нешто думаешь, это навроде двери, через которую можно туда-сюда ходить? Ты сюда явился, потому как я звала, и в дальнем родстве мы с
— Какая беда? Что, и Марьяша не пройдёт?
— Нешто я знаю, какая! А ты вот что, не дури девке голову. Судьба её здесь, и более нигде. Ежели уйдёт с тобой, будет жить без судьбы, горе мыкать. Судьба царевича тоже здесь. Кто от судьбы своей уйдёт, вовеки счастлив не будет.
Василий оторвал голову от лавки.
— А моя судьба? Там?
Ярогнева усмехнулась чуть слышно.
— А у тебя две судьбы. Одна там, вторая здесь, не то явиться бы не сумел.
Василий притих.
— А в каком мы родстве? — спросил он чуть погодя. — Как это вышло вообще?
— Да кто же знает. Спи!
Она загасила лучину и, видно, тоже легла. В доме всё стихло, только слышно было, как Волк закряхтел, потягиваясь.
— Баушка Ярогнева, ты ведьма? — донёсся с соседней лавки тихий голос Мудрика.
— Ох, горюшко моё... Ведьма, ведьма. Всё одно поутру забудешь.
— А ворона, птицу чёрную, сюда не допустишь?
— Что ты, милый, не бойся, не допущу.
Василий уже хотел хмыкнуть со значением, потому что он-то знал, кто тут превращается в чёрную птицу, но Мудрик вдруг спросил так жалобно, что сердце защемило:
— Баушка, отчего матушка не приходить? Тоскую я. Прежде хоть в окошечке её видав, а ныне смотрю, смотрю в окошечко — нет матушки... Баушка, она меня не любить?
— Как же может мать не любить своё дитя! — откликнулась Ярогнева. — Она, бывает, приходит, а ты в тот час у озера. Спи! Поутру, может, встренетесь.
Мудрик принял это нехитрое объяснение и скоро уснул, а к Василию сон долго не шёл. И раны болели, и тело как будто горело, и лежалось неудобно. За стенами завывал ветер, и что-то скребло по брёвнам — может, ветки кустов, а может, костомахи.
И жаль было Мудрика, двадцать лет никому не нужного. Если бы не Марьяшина мать, что бы с ним было? Жаль и Марьяшу — она-то, похоже, не знает, куда делась Рада.
Бабка Ярогнева дважды вставала, чтобы его напоить. Ворчала. Во второй раз дала что-то такое, что он тут же уснул и проспал без снов до светлого дня, пока она его не растормошила и не сказала:
— Вон, идут. Поднимайся!
— Кто идёт? — не понял Василий.
Он сел, моргая, и услышал за дверью крики и вой, как по покойнику. Ярогнева поспешила наружу и тоже принялась кричать. Все перебивали друг друга, слов было не разобрать.
— Да вот он! — закричала Ярогнева,
В дверном проёме немедленно возникли лица: Деян, Любим, Неждана. Кто-то ещё теснил их сбоку. Над всеми возвышался Горыня.
— Ить чё, не помер парень? — раздался смущённый голос Добряка, не видного отсюда.
— Да как не помер! — воскликнул Хохлик, проталкиваясь вперёд. — Ежели я подменыша поспрошал, когда Вася отсюда уйдёт да когда провожать, а тот мне мрачно так ответил, мол, не уйдёт он уж никуда. Ну, ясно: помер.
Последние слова он договаривал, глядя Василию в глаза. Это, однако же, совсем его не смутило.
— А не помер, так ещё помрёт, — легкомысленно сказал Хохлик, переступая копытцами, и накрутил хвост на руку. Потом удивительно ловко уклонился от Любимова подзатыльника, шмыгнул между ног и выскочил наружу.
— А вы почему пришли? — спросил Василий. — Нет, я-то рад, но думал, вы меня и видеть не захотите.
— Да провожать, — ответил Любим. — Сказывали, ты нынче домой воротишься. Только, может, останешься?
— Оставайся, Вася, оставайся, — загомонили другие. — Как же Перловка-то да без рекламщика!
Глава 20. Василий опять говорит с народом
Как выяснилось, пожар потушили быстро, Мрак залил водой. Гостиный дом остался цел, даже ничего особо поправлять не пришлось, только таблички были безнадёжно испорчены.
Огонь одолели, ещё когда Василий ушёл к себе за ножом. Оценили ущерб, поахали, поохали и первым делом обвинили Горыню, потому как он пришлый, и едва явился, как случилась беда, да ещё и высказывался против заповедника.
Пожалуй, вышла бы и драка, но как раз тогда Василий вмешался, сознался во всём и ушёл.
Какое-то время спорили о колдуне. Как это так, что сразу двое в Перловке сговорились с Казимиром, и никто не знал? Напали уже на Добряка, припомнили ему дурной нрав. Такому, сказали, только с колдунами и водиться. Добряк стоял, опустив голову, и защищаться не пытался, ни слова в своё оправдание не сказал.
Кто-то робко вставил, что Василий, мол, ушёл в поля, а там ырка. Его заткнули. Уж колдуний прихвостень, сказали, знает, как спастись.
Тут Добряк наконец открыл рот и сообщил, что Василий до вчерашнего вечера колдуна и в глаза не видел. Сказал, что Василия любопытство не туда понесло, а там ему, видно, колдун голову-то и заморочил.
Тогда похватали вилы, косы и всё, что под руку попало, и побежали в поле. Там не нашли ни ырки, ни Василия, но Хохлик заметил кровь и поднял крик, что Василия схватили, да и уволокли на кладбище, чтобы там сожрать. Следы вообще вели не туда, а к лесу, потому все к лесу и пошли, но Хохлик не унимался, причитал, что пока они идут не в ту сторону, Василия уж по кишочкам разбирают. Его погнали домой, но он разверещался, что, мол, одного через поле шлют, чтобы ырка сожрал. Пришлось терпеть.