Рекламщик в ссылке для нечисти
Шрифт:
— Он настоящий царевич, вот что, — сказал Василий.
Мудрик стоял посреди его дома и моргал, втянув голову в плечи. Видно было, он напуган шумом и тем, что его вели и толкали. Может, и не понял до конца, что происходит.
— Да какой там царевич! — возразил Тихомир. — Видал я царевича, когда тот народился. Всё одно подменыш, ежели не дитя нечистой силы, так людского урода подсунули.
— Не подменыш он вовсе, а проклят, — строго сказала Ярогнева. — И, видно, Казимир в том виновен.
— Да неужто, — пробормотал староста, меняясь в лице.
Подойдя к Мудрику,
— Ну-у, не ведаю... А он на отца-то, на мать не должен походить хоть чуть, хотя и проклятый? Рада моя всё верила, что с ним неладно, а я говорил ей не лезть... Да... Говорил, что ежели родные мать да отец сказали, что сын им такой не надобен, да отреклись от него, на то их воля, а влезешь в это, ещё виновен останешься. Вот будто своих бед мало...
Из светлых глаз Мудрика поползли слёзы. Он попытался их удержать, поджал губы, и всё-таки заплакал, как маленький, закрыв лицо ладонями и вздрагивая всем своим нескладным телом. Ярогнева обняла его, оттолкнув Тихомира, и указала на дверь.
— Ступай прочь! — гневно сказала она. — Нешто, думаешь, у него ни сердца, ни разума? Да он два десятка лет просидел взаперти, мать, отца у оконца выглядывал, одна только радость в жизни и была, ежели их увидит, а ты говоришь такое!
Тихомир, смутившись, вышел. Ушёл и Василий, прикрыв за собой дверь. Всё равно слышно было, как Мудрик, всхлипывая, спрашивает, правда ли батюшка и матушка его не любят, а бабка отвечает, что любят, конечно, а дядька Тихомир ошибся, откуда ему знать.
Марьяша стояла, заламывая пальцы, и сама была готова заплакать. Примолкли и остальные.
— Ежели Казимир виноват, то всё один к одному и сходится, — вполголоса сказал староста и со смущённым лицом почесал в затылке. — Оставил Бориса без наследника, выждал положенный срок, когда тот задумываться начал, на кого царство оставить. Царевича отослал подале, да царство отнимет, а с проклятием его уж никто не свяжет, лет-то сколько прошло... Ежели бабка сама-то не лжёт.
— Ну, знаешь, я ей верю, — сказал Василий. — Только это не всё, Казимиру ещё что-то нужно. Не зря же он этот нож хотел вернуть, ещё и говорил, до дня Купалы.
— Може, ножом тем проклятие снять-то надобно? — предположил Тихомир. — И, скажем, срок имеется. Не успеешь в срок, Велимудр навеки таким вот останется...
Все зашумели, начали строить догадки, но разом примолкли, когда открылась дверь. Бабка вывела Мудрика, обнимая за плечи. Он ещё всхлипывал, шмыгая носом.
— Вот что, — сказала Марьяша. — Мы как жили? Каждый допрежь токмо о себе думал. Вроде и трудились над заповедным местом, а каждый сам для себя. Ты, Вася, этим путём хотел домой вернуться. Ты, тятя, думал с царём помириться, дружбу вернуть. Ты, дядька Добряк, тоже что-то затеял. А ты, бабушка Ярогнева, молчала о том, что ведаешь.
Она повернулась к Горыне.
— И ты, богатырь заезжий, что-то ищешь и нам не говоришь. Давайте-ка все друг другу откроемся, вместе завсегда легче.
— Да что ты, девка... — начал Добряк, но Василий, перебив его, закричал:
— Поддерживаю! Всё правильно
Все согласились, особенно те, кто ничего не знал, но хотел послушать.
Они вернулись на площадь, опять расселись. Слово хотел взять Хохлик, ему не терпелось рассказать, что бабка — ведьма. Но ему сказали, что знают и так, ещё бы не знать, ежели давеча отыскала она их в облике птицы чёрной. Один только Мудрик опять удивился.
Первым хотели вызвать богатыря. Тот смотрел хмуро, отмалчивался. По всему было видно, делиться не хотел.
— Ну, тогда я скажу, — вздохнул Добряк. — Ты вот, парень, гадать пытался, кто я таков да как жил-поживал, однако ж не угадал. Ладно я жил, тут недалечко, в Нижних Пеструшках. Жёнка у меня осталась там, Баженка, да Умила, дочь любимая. Казимир сказал, их не тронет, покуда делаю я, как он велит, а велел он за Тихомиром приглядывать. Ну, чё приглядывать, ежели ему окромя медовухи ничё боле в жизни не надобно...
Тут староста попытался возразить, но, в общем, не нашёл аргументов. А Добряк продолжил, что в заповеднике надежду увидал: может, царь бы явился поглядеть, а ему бы с ним хоть словом перемолвиться, об угрозах колдуна поведать, заступы просить. Вот и докладывал Казимиру, что у Василия, мол, ничего не выходит, никто его не слушает, да и дела тот своего не знает.
— Токмо змею этому чёрному, окаянному, нож был ещё надобен, — докончил Добряк, опустив глаза. — Под конец он и вовсе взъелся, сказал, до Купалы мне сроку, и ежели не управлюсь, так ни жены, ни дочки мне боле не видать. Я уж и жить не хотел-то, думал, он их тогда не тронет, а тут нож сам в руки пошёл. Куколку я дочкину разглядывал, а Хохлик подумал, то колдунская кукла, да всё мне и выболтал. Как устоять-то было?
— Что ж ты, дурень, не сказал! — с досадой воскликнула бабка Ярогнева. — Я-то думала, ты с ним заодно. Вместе, глядишь, и сумели бы выпытать, на что ему нож-то надобен, что в нём за сила!
— Да скажешь тут, ежели и сам про тебя такое слыхал, что ажно икота от страху делалась да брюхо расслабляло!
Бабка посмотрела на него, прищурившись, и, покачав головой, попросила Хохлика о помощи: пусть, мол, покажет Мудрику, какую здесь красоту навели, да к дядьке Молчану в гости сводит. Тот охотно согласился, а бабка, убрав их таким образом с поля, рассказала, как пришла наниматься нянькой. Только о Раде ни словом не упомянула, и Василий о том говорить не стал. Вроде и собирались ничего не скрывать, но не его это тайна, и лучше не лезть.
— Да, — вздохнув, сказал Тихомир, — верно ты сделала, что молчала. Борис-то да Всеслава и вовсе никого не слышали, даже и Раде моей не поверили. Погнали бы тебя, да и всё, а так хоть добрая душа рядом с царевичем была.
Тут решил высказаться и Горыня. Вышел к навесу, где стоял котёл, дождался, пока взгляды обратятся к нему, и хмуро сказал:
— Ты, дядька Тихомир, помнить должен, как в южных землях у князей-братьев свара вышла. Вадим к вам приезжал, так отец мой его отцу служил, князю старому. Трое их было, побратимов: Пересвет, Стоум да Зорко.