Реквием для свидетеля
Шрифт:
— Что?
— Ну, Володя, сам подумай: пятая степень риска, баллов десять, кому охота?.. Да и смысл?
Моцарт полистал карту, покачал головой.
— Когда операция?
— Ариадна уже готовит нейролептаналгезию. Лена Очарес вторые сутки в реанимационной. Милованов хочет присутствовать лично, будет с минуты на минуту.
— А ножичком поработать ему профессорская репутация мешает? — зло сказал Моцарт, закуривая. — Контролера приставили, так надо понимать?
— Оперировать будет Ефремов. Его больной, пусть и повторно делает он. Но я на тебя рассчитываю, Володя. Стой наготове.
Ничего другого и быть не могло: Моцарт больного не знал. По тому, что было записано пунктуальной Шаховой в карте, степень риска тянула не на десять, а на все одиннадцать баллов.
В кабинет вошел профессор Милованов из ЦВГ им. Бурденко в сопровождении рослого полковника госбезопасности.
— А-а, старина Моцарт! — поприветствовал он приятным баритоном и, протянув руку, подмигнул: — Какую музыку вы предложите нам сегодня?
О столь же странных, сколь и странно результативных операциях Першина под музыку знало уже пол-Москвы. Но никто другой подобное не практиковал: для этого нужно было быть Моцартом.
«Несколько влиятельных людей», — вспомнил он слова, сказанные Графом вчера по телефону. — Кто?..»
Кто же этот незнакомец в черном плаще, который не хочет называть себя, но который так исправно приносит деньги в ожидании заупокойной обедни?
Образ его будоражил воображению и угнетал, мысль о том, что заупокойную он пишет для себя самого, преследовала его неотступно…
— «Реквием», — бросил Моцарт историю болезни на стол и отправился в операционную.
Как никогда долго он оттирал щеткой руки, обрабатывал их сулемой и спиртом, смазывал йодом ногтевые фаланги, все еще надеясь на чудо.
Но чуда не произошло.
На сорок второй минуте сердце Ковалева не выдержало. И ни участие Милованова, ни инициатива Моцарта, которую он сразу же перехватил у Ефремова по общему настоянию, ни даже изобилие уникальных импортных препаратов не смогли его запустить. Терминальная фаза развития перитонита не оставляла надежды уже после резекции; при такой интоксикации и тахикардии раненый и жил-то благодаря титаническим усилиям Ефремова, превзошедшего самого себя. Даже множественные костные отломы позвонков он репозитивировал с особой изобретательностью, но две коварные пули 5,45 так «погуляли» по внутренностям, что пришлось признать правоту Зайцева в нецелесообразности повторной операции.
Милованов сам первым махнул рукой, жест означал отбой, хотя все уже и так понимали — просто дожидались команды профессора, уполномоченного полковниками оживить свидетеля.
Моцарт против обыкновения прошмыгнул мимо военных, дожидавшихся в предоперационной, предоставив Милованову объясняться и отчитываться, утешать и подписывать акт.
Сразу после того, как все разъехались, распив литровую бутылку виски из зайцевских запасов, он подошел к главврачу.
— Мне нужен отпуск, Николай Борисович.
— Что-то не так? — внимательно посмотрел на него Зайцев. — Выглядишь, прямо скажем, не лучшим образом.
— Тяжелых у меня нет. С Толиком и Ниной я договорюсь. На две недели?
Неплохой в прошлом хирург, Зайцев предпочел административную работу и видел ее в том, чтобы содержать персонал
— Если только за свой счет, — неуверенно проговорил он, пряча глаза.
Моцарт усмехнулся, взял со стола сигарету «Кент»:
— За свой, за свой, крохобор, — и сел писать заявление.
На скамье в сквере тихо плакала вдова Ковалева.
Моцарт вывел машину с больничного двора. Все его мысли были о неудавшейся операции, и хотя обреченность Ковалева ни у кого не вызывала сомнений, свои действия он оценивал на «единицу».
Еще там, в операционной, он со страхом почувствовал, что не понимает больного, не слышит его организма, не в состоянии спеленать себя его аурой, и это отсутствие единения, общего поля делало движения машинальными, а настроение безучастным, словно перед ним лежал заведомый мертвец. И когда кто-то из молодых коллег в коридоре окликнул его: «Моцарт!» — он устыдился и раздражился даже, чего до сих пор с ним не происходило.
Спонтанное решение уйти в отпуск, по сути, означало бегство, но не проверять же было себя на других пациентах? В то же время с мыслью, что он станет обычным — таким, как все, не будет больше видеть в историях болезней нотного стана, подбирать к каждому скрипичный ключик в писанной Амадеусом, но напетой Всемогущим и потому вечной музыке, мириться не хотелось.
Что, если все-таки своей безучастностью, изменой себе он убил человека? Смерть никогда не бывает случайной. Никто не инкриминирует ему этого убийства, но рубец на душе останется, и сознание, что он пришел к страждущему исцеления с пустым сердцем, будет подтачивать его до гробовой доски.
«Врач — это Моцарт, ибо через него творит Создатель; врач — это руки, послушные Богу, ибо лишь ему одному дано отмерять срок человеческого бытия», — всегда считал Першин, хотя нигде и никогда не декларировал этих своих убеждений.
Неужели сегодня Бог покинул его?
Раскладывать по полочкам причины происходивших в нем перемен он не собирался. Самокопание, как, впрочем, и набожность, было чуждым ему, и накатившее состояние он охотно списал бы на усталость или похмельный синдром, когда бы не вчерашний звонок Графа, заказавшего ему «Реквием».
Дважды Першин объехал больницу по тихим улочкам, прежде чем справился с собою. За два этих круга он трижды проклял себя и столько же раз оправдал, но, и проклиная, и оправдывая, чувствовал, что снова лжет, и ложь затягивает его, как трясина, как безвоздушное пространство под колесами поезда. Но если эти стихии ему удалось преодолеть титаническим усилием мышц, то какая же центробежная сила потребуется, чтобы вырваться за пределы порочного круга лжи?..
Из заметки выходило, что Антонина, Авдеич и Дьяков, полуживым или мертвым брошенный в салон обреченной «скорой», не поехали на вызов, а напились и попали в аварию. Так это собирались представить бандиты Графа в черных масках, когда заливали водку в свои жертвы?..