Реквием

Оливер Лорен

Алекс не возвращается и к тому времени, как мы отмываем Джулиана. «Сломано», — говорит он хрип­ло, скривившись, когда Рэйвен проводит пальцем по его переносице. И к тому, когда мы, наконец, укладыва­емся на койки, под тонкие одеяла, и даже Джулиану, шумно дышащему ртом, удается заснуть.

Когда мы просыпаемся, оказывается, что Алекс приходил и ушел. Его вещи исчезли, а вместе с ними фляга с водой и один из ножей.

Он не оставил ничего, кроме записки — я нашла ее, аккуратно сложенную, под моей туфлей.

«У меня есть всего

одно объяснение — история Соломона».

И ниже приписано помельче: «Прости меня».

Хана

До свадьбы тринадцать дней. Подарки уже начали прибывать: супницы и ложки для накладывания сала­та, хрустальные вазы, горы белоснежного постельного белья, полотенца с вышитыми монограммами и вещи, о существовании которых я раньше даже не подозре­вала: порционные горшочки, ножи для снятия цедры, пестики. Это язык брака, язык взрослой жизни, и он абсолютно чужд мне.

Двенадцать дней.

Я сижу перед телевизором и пишу благодарствен­ные открытки. Отец теперь держит постоянно вклю­ченным как минимум один телевизор. Интересно, мо­жет, это отчасти вызвано желанием показать, что мы можем себе позволить транжирить электричество?

На экране появляется Фред — наверное, уже в деся­тый раз за сегодня. Его лицо слегка отливает оранжевым из-за грима. Звук приглушен, но я знаю, что он говорит. В выпусках новостей мусолят сообщение про создание департамента энергии и замысел Фреда о Черной ночи.

В ночь нашей свадьбы треть семейств Портлен­да — все, кого подозревают в причастности к сопротивлению или в сочувствии ему, — будут погружены во тьму.

«Свет горит ярко у тех, кто повинуется. Прочие же будут жить в темноте до скончания жизни своей» (Руководство «ББС», псалом 17). Фред использует эту ци­тату в своей речи.

«Благодарю вас за льняные салфетки с кружевом. Именно такие я выбрала бы сама».

«Благодарю вас за хрустальную сахарницу. Она бу­дет превосходно смотреться на столе».

Раздается звонок в дверь. Я слышу, как мать идет к двери, и приглушенное бормотание. Секунду спустя она появляется в комнате, раскрасневшаяся и взвол­нованная.

— Фред! — объявляет она, но Фред уже входит сле­дом за нею.

— Благодарю вас, Эвелин, — произносит он отры­висто, и мать, восприняв это как намек, оставляет нас одних. И закрывает за собою дверь.

— Привет. — Я встаю, сожалея, что не надела что-нибудь получше старой футболки и потрепанных шорт. На Фреде темные джинсы и белая рубашка, ру­кава закатаны по локоть. Я чувствую, как он окидыва­ет меня взглядом, замечая растрепанные волосы, рас­поротый шов по краю шорт, то, что я совершенно не накрашена. — Я тебя не ждала.

Фред ничего не говорит. Теперь на меня смотрят два Фреда, экранный и реальный варианты. Экранный Фред улыбается, подавшись вперед, он держится не­принужденно и расслабленно. Настоящий Фред дер­жится холодно и

смотрит на меня свирепо.

— Что-то случилось? — спрашиваю я после того, как молчание затягивается на несколько секунд. Я пе­ресекаю комнату, подхожу к телевизору и выключаю его, отчасти потому что благодаря этому могу не смо­треть, как Фред смотрит на меня, а отчасти, потому что не могу уже выносить этого раздвоения.

Когда я оборачиваюсь, то судорожно втягиваю воз­дух. Фред бесшумно подошел ближе и теперь стоит вплотную ко мне, с белым от ярости лицом. Я никогда прежде не видела его таким.

— Что слу... — пытаюсь повторить я, но Фред пере­бивает меня:

— Это что такое, черт подери?! — Он лезет в пид­жак и достает сложенный коричневый конверт. От резкого движения несколько фотографий вылетают из конверта и рассыпаются по столу.

На снимках я, схваченная объективом. Щелк. Я иду, наклонив голову, мимо ветхого дома — дома Тиддлов в Диринг Хайлендсе, — пустой рюкзак болта­ется на плече. Щелк. Вид сзади: я пробираюсь через зеленую густую поросль и тяну руку, чтобы убрать с пути ветку. Щелк. Вполоборота, с удивленным видом, осматриваю заросли позади меня, пытаясь понять, от­куда донесся звук, тихий шорох движения, щелчок.

— Не желаешь ли объяснить мне, — холодно про­износит Фред, — что ты делала в Диринг Хайленде в субботу?

Во мне вспыхивает гнев — и страх. Он знает!

— Ты приставил ко мне слежку?

— Не льсти себе, Хана, — произносит он все тем же ровным тоном. — Хьюго Брэдли - мой друг. Он был на задании и увидел, как ты направляешься в Хайлендс. Естественно, это его заинтересовало. — Глаза Фреда темнеют. Теперь они цвета мокрого бетона.

— Что ты там делала?

— Ничего, — поспешно отвечаю я. — Просто хотела посмотреть.

— Посмотреть! — Фред буквально выплевывает это слово. — Ты понимаешь, Хана, что Хайлендс — это район, признанный непригодным для проживания? Ты хоть представляешь себе, что за публика там ошивается? Преступники. Зараженные. Сочувствующие и мятежники. Они гнездятся в этих домах, как тара­каны.

— Я ничего не делала! — стою на своем я. Лучше бы Фред встал подальше! У меня внезапно появляется параноидальная боязнь, что он способен учуять страх и ложь, как чуют собаки.

— Ты была там! — произносит Фред. — Это уже до­статочно плохо.

Хотя нас разделяет всего несколько дюймов, он движется вперед. Я машинально делаю шаг назад и врезаюсь в стоящий за мной телевизор.

— Я только что выступил с заявлением о том, что мы не потерпим больше никакого гражданского непо­виновения. Ты понимаешь, насколько плохо это будет выглядеть, если люди узнают, что моя пара шастает по Диринг Хайлендсу? — Он снова придвигается. Теперь мне некуда деваться, и я заставляю себя не двигаться. Фред прищуривается. — Но возможно, в этом-то вся и суть. Ты пытаешься помешать мне. Расстроить мои планы. Выставить меня идиотом.