Реквием

Оливер Лорен

И тут по лестнице спускается, насвистывая, Брэм. В руках у него большой нож, весь в крови — должно быть, он разделывал оленя. Его футболка тоже в кро­ви. Увидев, что все мы застыли в молчании, Брэм оста­навливается.

— Что такое? — спрашивает он. — Что я пропу­стил? — А потом, заметив мою мать, Кэпа и Макса, ин­тересуется: — А вы кто такие?

При виде всей этой крови меня одолевает рвотный позыв. Все мы убийцы, все: мы убиваем собственные жизни, себя прошлых, все, что имеет значение. Мы хо­роним их под лозунгами и оправданиями. Прежде чем расплакаться,

я бросаюсь прочь от раковины и протал­киваюсь мимо Брэма так грубо, что он вскрикивает от удивления. Я бегу вверх по лестнице, наружу, под от­крытое небо, в теплый день, к гортанному голосу леса, открывающемуся весне.

Но даже снаружи меня терзает клаустрофобия. Идти некуда. Нет способа убежать от сокрушительно­го ощущения потери, от бесконечного изнурения вре­мени, уносящего все и всех, кого я любила.

Хана, Грейс, Алекс, моя мать, соленый, напоенный морскими брызгами утренний воздух Портленда, от­даленные крики чаек — все это сломано, разбито, за­рыто так глубоко, что не высвободить.

Возможно, они все-таки правы насчет исцеления. Я ничуть не счастливее, чем была тогда, когда верила, что любовь — это болезнь. Во многих отношениях я даже менее счастлива.

Я всего несколько минут иду прочь от явки — и пе­рестаю сражаться с рвущимися наружу слезами. Пер­вые рыдания вырываются, словно конвульсии, и при­носят с собой вкус желчи. Я сдаюсь. Я опускаюсь на мягкий мох среди подлеска, утыкаюсь лицом в колени и рыдаю, пока не начинаю задыхаться, пока меня не рвет на листья у меня под ногами. Я плачу обо всем, что я оставила, и о том, что меня тоже оставили поза­ди — Алекс, моя мама, время, что рассекло наши миры и разделило нас.

Я слышу позади шаги и, не оборачиваясь, знаю, что это наверняка Рэйвен.

— Уходи, — говорю я. Голос у меня хриплый. Я вы­тираю тыльной стороной руки щеки и нос.

Но мне отвечает моя мать.

—Ты злишься на меня, — говорит она.

Я мгновенно перестаю плакать. Я леденею и засты­ваю. Она присаживается на корточки рядом со мной, и, хотя я старательно не поднимаю взгляд, не смотрю на нее вообще, я ощущаю ее, чую запах ее кожи и слы­шу ее прерывистое дыхание.

— Ты злишься на меня, — повторяет она, и голос ее дрожит. — Ты думаешь, что мне наплевать.

Голос у нее прежний. Я много лет представляла себе этот голос, выпевающий запретные слова: «Я лю­блю тебя. Помни это. Они не могут этого отнять». Это было последнее, что она сказала мне перед тем, как уйти.

Она пододвигается поближе ко мне. Она колеблет­ся, потом протягивает руку, кладет ладонь мне на щеку и поворачивает мою голову так, что я вынуждена смо­треть на нее. Я ощущаю мозоли у нее на пальцах.

В ее глазах я вижу свое миниатюрное отражение и проваливаюсь в те времена, когда она еще не ушла, до того, как я поверила, что она исчезла навеки, когда ее глаза приветствовали меня каждый день и каждый вечер провожали в сон.

— Ты стала даже еще красивее, чем я себе представ­ляла, — шепчет она. Она тоже плачет.

То, что остекленело у меня внутри, с грохотом ру­шится.

—

Почему? — единственное, что я могу сказать. Без всякого намерения, даже не думая об этом, я позволяю ей прижать меня к груди, позволяю обнять меня Я плачу, уткнувшись между ее ключиц, вдыхая по- прежнему знакомый запах ее кожи.

Мне так о многом нужно спросить ее! «Как так по­лучилось, что ты оказалась в Крипте? Как ты могла позволить им забрать тебя? Куда ты ушла?» Но вместо этого всего я говорю:

— Почему ты не пришла за мной? После всех этих лет, всего этого времени — почему ты за мной не при­шла?

Потом я вообще больше не могу говорить. Всхли­пы переходят в содрогания.

— Тс-с-с. — Она прижимается губами к моему лбу и гладит меня по голове, в точности, как в моем дет­стве. В ее объятиях я снова превращаюсь в ребенка, беспомощного и нуждающегося в заботе. — Я уже здесь.

Она гладит меня по спине, пока я плачу. Постепен­но я ощущаю, как темнота вытекает из меня, словно ее изгоняют движения маминых рук. Наконец ко мне возвращается способность дышать. Глаза режет, в гор­ле саднит. Я отстраняюсь от матери, вытирая глаза ла­донью, не обращая внимания на то, что у меня течет из носа. Внезапно меня одолевает изнеможение. Я слиш­ком устала, чтобы обижаться и злиться. Я хочу спать и сплю.

— Я никогда не переставала думать о тебе, — гово­рит мать. — Я думала о тебе каждый день — о тебе и Рэйчел.

— Рэйчел исцелили, — говорю я. Изнеможение тя­желое. Оно заглушает все чувства. — Ей подобрали пару, и она ушла. А ты позволила мне думать, что ты умерла. Я бы до сих пор считала тебя мертвой, если бы не...
– «Если бы не Алекс», — думаю я, но не говорю этого. Конечно же, мать не знает историю об Алексе. Она не знает ни одной из моих историй.

Мать отводит взгляд. На мгновение мне кажется, что она снова расплачется. Но нет.

— Когда я была там, только мысли о вас — о двух моих чудесных девочках — позволяли мне держаться. Только они помогли мне сохранить рассудок.

В ее голосе звучит подспудный гнев, и я вспоми­наю о нашем с Алексом посещении Крипты: удушаю­щая тьма и разносящиеся эхом нечеловеческие крики, зловоние уборных, камеры-клетки.

Я не унимаюсь:

— Мне тоже было тяжело. У меня никого не было. И ты могла прийти за мной после побега. Ты могла бы сказать мне... — Голос мой обрывается, я сглатываю. — После того как ты нашла меня в Спасении — мы были совсем рядом, ты могла открыть лицо, могла что-нибудь сказать...

— Лина. — Мать поднимает руку с намерением снова прикоснуться к моему лицу, но видит, что я на­прягаюсь, и со вздохом роняет ее. — Ты читала когда-нибудь Книгу Плачей? Читала о Марии Магдалине и Иосифе? Ты задумывалась когда-нибудь, почему я дала тебе именно это имя?

— Читала. — Я читала Книгу Плачей самое мень­шее дюжину раз. Эту главу Руководства «ББС» я знаю лучше всего. Я искала в ней ключ к разгадке, тайные знаки от матери, шепот мертвецов.

Книга Плачей — это история любви. Более того - это история самопожертвования.