Рэм
Шрифт:
– Черт… – ругался он сквозь зубы, но легче не становилось. – Черт! Черт!
«Не черти». – Голос мамы в голове прозвучал укоризненно и мягко, и Рэму тут же полегчало.
Мешок с Маркизом оказался на удивление тяжелым. Бабка выглядывала из окна, елозя передником по кровавой луже и даже не замечая этого. Рэм хотел было сказать, но передумал. Кивнул ей, забросил мешок на плечо и пошел к палисаднику. Местные давно уже превратили его в кладбище домашних животных, здешний суглинок легко укроет еще одного Маркиза и глазом не моргнет.
Бабка провожала их взглядом, размашисто крестя воздух перед собой. Рэм не видел этого, но спиной
Лопата нехотя вгрызалась в сухую землю. Черенок скользил в мокрых ладонях. Наступала та отвратительная стадия похмелья, когда тело усиленно потеет, трясется и обмякает. Рэм тяжело сглотнул и попытался дышать глубоко и ровно. Голова закружилась еще сильнее.
Ямку он вырыл маленькую, но сил долбить глину снова и снова не было. Пришлось положить мешок на дно и хорошенько утрамбовать его лопатой. Прикоснуться к полиэтилену, под которым истекал кровью и полынной горечью замученный по его вине кот, Рэм себя так и не заставил. Постоял немножко, опершись на черенок, помолчал. Маркиз укоризненно высился над краями углубления, где суждено ему было истлеть.
– Ну прости, друг, – пробормотал Рэм.
Первая горсть рыжеватого суглинка присыпала мешок, и сразу стало легче дышать. Рэм даже насвистывать что-то начал, старательно не попадая в ноты. Вот сейчас он сложит с себя полномочия могильщика и пойдет с повинной. Прямо к Толе Лимончику пойдет, по дороге купит бутылку белой лошади и пойдет.
– Слушай, Толь, я вчера бухой был в доску, – скажет. – Если попутал чего, ты не серчай уж, а?
Толик покачает головой, укрепленная гелем челочка останется недвижимой. Сам тонкокостный, жилистый, а пальцы у него короткие и грубые, будто свои он потерял, а эти ему большие – какие достал, с такими и ходит. Рэму казалось, что Толик этих своих пальцев стесняется, поэтому старался на них не пялиться, но глаза сами нет-нет, а скользили по узким ладоням Лимончика, из которых росли кряжистые уродцы по пять штук на каждой.
– Давай лучше вот, выпьем с тобой, – предложит ему Рэм, когда пауза совсем уж затянется. – Я тебе лошадку привел.
Он так ляпнул однажды, а Толик хмыкнул в ответ. И в следующий раз. И потом еще. Как-то само это вошло у них в привычку, и Рэма глупо обнадеживала мысль, что Лимончик его простит, стоит только принести бутылку и пошутить про лошадь. И все забудется. Сразу все забудется.
И не будет этой дебильной драки и крови, падающей с кончика носа, так красиво вылепленного на Толином лице, не будет. Это ж надо было не просто встрять за девку так по-глупому, так еще и Лимончику прямо по морде, со всего маху, с таким удовольствием прописать. Что-то еще кричал потом, кажется, даже плюнул. Рыцарь сорока островов, мать твою. Мститель херов. За такое в лучшем случае отмудохают в гаражах так, что кровью писать будешь до конца года. Но скорее всего, закопают. Рядышком с Маркизом. И ведь не пожалели животинку, суки.
Кто его так, Рэм даже не сомневался. Макс по кличке Цынга. Страшный, как всадник Апокалипсиса, почти лысый, с рябой кожей цвета пыли, мутными
– В книжке читал, там полярники херачили через снег и все почти от нее сдохли. А самый умный все это в дневник записывал. Вот они такие же стремные были, как ты, Макс.
Рэм тогда мысленно присвистнул – надо же, наш лендлорд когда-то читал про двух капитанов. Но промолчал, он вообще старался особенно рот не раскрывать. Компания у них выдалась хоть куда – трое быстроногих бегунков и Толя с секретным выходом на следующую ступень. Эта устоявшаяся иерархия нравилась Рэму больше всего.
Когда день ото дня вязнешь в полнейшем непонимании происходящего, правильнее всего схватиться за простые правила, вызубрить их и жить, точно зная, чтo от тебя требуется, не задумываясь, почему происходит все остальное. Военное училище, которое Рэм вспоминал временами со странной ностальгией, подошло бы просто идеально. Но путь туда был заказан. Стоило только подумать об утренней строевой, о форме с подшитым воротничком, скрипучих берцах и пацанах, толпящихся возле умывальников, как начинали ныть отбитые ребра и сводило судорогой губы. Губы ему отец разбил как-то совсем уж неудачно. Теперь нижняя почти не слушалась – вечно запаздывала, уходила вниз, прочерченная шрамом. Сколько там прошло уже? Год? Полтора? Два почти. Надо же, как быстро. Полынно как.
Вяло перескакивая с одной мысли на другую, Рэм сам не заметил, как над мешком с Маркизом возвысился рыжий холмик. Спи спокойно, Маркиз. Попался ты под горячую руку, погиб незаслуженно, вон как от тебя смертью полынной пасет, так что вечно мурчать тебе в котовьем раю. Жрать гречку с тушенкой, греть пузо, чесаться лбом о руку ангельскую. Рэм обтер вспотевшее лицо, отряхнул лопату. Уйти вот так, будто не тушку мертвую закапывал, а мусор какой-то, было неловко. Но не стоять же тут до ночи.
– Это они его, да? – Чуть слышный голос легко было перепутать с шелестом июньской листвы.
Легко и заманчиво. Но куда там. Даже не оборачиваясь, Рэм точно знал, кто стоит у него за спиной. Вот принесло же ее нелегкая! Дура, какая дура! Ну сиди ты дома, не бликуй с недельку, подожди, пока все успокоится. Нет же, поперлась через весь квартал! У Толика глаза из каждого окна моргают. Вся подростня у него с рук жрет. Миксы жрет, соли жрет, травой закусывает. От воспаленного внимания, ускоренного химией до сверхзвукового размаха, не скрыться, не спрятаться. И слух о вчерашней драке уже разошелся среди них, а сама она обросла самыми извращенными подробностями, бесконечно далекими от реальности. И причина, и повод, а главное – следствие. Рэма они уже похоронили, конечно. Если и видели, как шел он с мешком и лопатой, то не удивились: идет будущий покойничек могилку себе копать. Но она-то! Она! Дура.
– Мне бабушка Нина сказала, что ты сюда пошел. Маркиза хоронить… – и всхлипнула.
Значит, вчера она не плакала. Не голосила, не молила о пощаде. Хотя на кону не котик был дворовый. Отбивалась только отчаянно и зло. А сейчас, смотри-ка, рыдает. Рэм нервно поежился, слушая, как она топчет за спиной, хрустит веточками, шмыгает носом, но не оборачивался. Если мог бы, так и ушел бы отсюда – бочком, спиной вперед. В детстве они говорили – крабиком. Вот крабиком и ушел бы.
– Послушай, я решила пойти в полицию! – выпалила она, обрывая всхлипы.