Рембрандт должен умереть
Шрифт:
В тот же день Рембрандт раскапывает в углу мастерской свою незаконченную «Бурю». После истории с Руффо он соскреб часть уже написанного: чтобы преподать Флинку настоящий урок, надо, чтобы работа мастера была заметно сильнее, чем получилось у подмастерья. Но потом Рембрандт так и не нашел в себе сил завершить начатое: картина не складывалась у него в голове, все время казалось, что он мысленно копирует ученика. Он плюнул и убрал подрамник в угол.
Теперь Рембрандт ставит его на мольберт. Семь лет прошло, доказывать уже нечего и некому. Флинка давно нет в мастерской.
12. Что смог унести
Бостон, 2012
Первое, что видит Иван, разомкнув веки, – лицо Софьи. Пока он спал, она, значит, разглядывала его с такой вот легкой покровительственной улыбкой: мол, куда бы ты делся от меня, дурачок? А может, ей просто хорошо, ей нравится, что он рядом… В таких сомнениях, чувствует Иван, пройдет весь день и бог знает сколько еще времени.
Чтобы Софья перестала смотреть, он притягивает ее к себе. Хотя ее тело, конечно, изменилось – не могло не измениться за эту почти четверть века, – оно, с удивлением обнаруживает Иван, осталось ему родным. Прежние ощущения приходят без усилия, как будто только и ждали своего часа.
– Как будто мы все это время были вместе, – шепчет Софья ему на ухо. У нее, значит, все так же? Или что вообще все это значит? Кольнув Штарка напоследок, сомнения, а затем и все прочие мысли исчезают на время, пока Иван и Софья возвращаются друг к другу.
– Ты совсем как мальчик, – щекочет она ему ухо, отдышавшись.
– Я очень давно не был с женщиной, – объясняет он немного смущенно.
– Двадцать четыре года?
Иван смеется.
– Нет, все-таки не так долго.
– Ты женат? – Софья спрашивает так, будто ее это не очень интересует: просто поддерживает беседу.
– Был женат. – Иван предчувствует следующий вопрос и сразу на него отвечает: – Дочери тринадцать лет.
Софья гладит его татуировку.
– А это ты когда сделал?
– Когда в институте учился.
– Почему поросенок летит?
– Это мы с одним другом сделали одинаковые. Мы так понимали суть нашей будущей работы. Чтобы свиньи взлетали. Чтобы невозможное делалось возможным.
– Видишь, у тебя получается. Было ведь невозможно, чтобы мы встретились, да?
– Да, вот я прилетел, и…
Они хихикают, как подростки, и снова прижимаются друг к другу.
– А почему ты у меня ничего не спрашиваешь? – отстраняется Софья через минуту.
– Не хочу.
Она снова смеется и кладет голову ему на плечо. Так они лежат молча, пока у Ивана не начинает звонить телефон. Это Молинари. Перед тем как взять трубку, Иван бросает взгляд на часы: восемь утра. Софья поднимается и идет принимать душ.
– Вставай и сияй, – выпевает в трубке не-шерлок-холмс. – Как твоя вчерашняя встреча?
– Продолжается, – отвечает Иван. И тут же думает: это я что, хвастаюсь?
– Вау, не ожидал от тебя такой прыти, зануда, – смеется Том. –
– Сначала расскажу ей про тебя. Не волнуйся, я никуда не убегу.
– О’кей, буду ждать звонка.
Иван уверен, что ничего Молинари ждать не будет, а скоро снова позвонит сам.
Второй звонок раздается, пока Софья еще в душе.
– Иван, вы уже их видели? – интересуется Федяев.
– Пока не видел. Думаю, что увижу сегодня. Нам в любом случае понадобится время. На подтверждение подлинности. Надо ведь все сделать тихо, чтобы у вас все получилось, верно?
– Да, я понимаю. Просто мне важно знать, что вы не сидите сложа руки.
Вообще-то Иван лежит голый и расслабленный, пахнет Софьей, и ему лень сесть и сложить руки, не то что куда-то идти.
– Скорее лежу. Я только вчера прилетел, еще не адаптировался, – говорит он почти честно.
– Сообщите мне, пожалуйстиа, когда дело сдвинется. – Федяев, как всегда, проигнорировал провокацию.
Софья возвращается, обернув полотенце вокруг головы. Она совершенно не стесняется – впрочем, это никогда не было ей свойственно.
– Ну что, поедем смотреть картины? – произносит она буднично, словно они туристы и наметили на сегодня экскурсионную программу.
– Пожалуй, – отвечает Иван в тон ей. – А завтракать пойдем?
– Что-то совсем не хочется.
Натягивая джинсы и свитер, Иван начинает рассказывать Софье про Молинари.
– Зря ты впутал еще кого-то, – хмурится Софья, расчесывая волосы перед зеркалом. Они по-прежнему черные, без признаков седины или краски, но теперь длиннее, чем раньше. – Софья собирает их в хвост. – Чем меньше народу знает, тем лучше. Мне это не нравится. И мы так не договаривались с Федяевым.
– Я же говорил тебе вчера, что надо будет показать картины кому-нибудь знающему и не болтливому. Том поможет. Не знаю, говорил Федяев тебе или нет, но его план – вернуть картины музею, он для этого их и покупает. Представляешь, он им возвращает картины – а это подделки? Это во-первых. А во-вторых, раз уж я участвую в этой истории, то кое-что буду делать по-своему. Или могу позвонить Федяеву и сказать, что все отменяется. Как лучше?
– Тебе лучше знать, Ваня. Но ты уверен, что этот твой Том не захочет обойтись без нас? Ты же с ним знаком всего два дня?
– Уверен, – сразу отвечает Иван и в самом деле чувствует эту уверенность. Молинари кажется ему честным человеком, да ведь и Финкельштейн не стал бы рекомендовать кого попало.
Пока Софья красится, Иван звонит портье и просит вызвать такси. Ему перезванивают через десять минут: пора ехать. Странно, но перед встречей со знаменитыми крадеными полотнами Штарк не испытывает никакого волнения – не то что перед вчерашней встречей с Софьей.
Адрес, который она называет водителю, – в Бруклайне. Это городок, упрямо не желающий войти в состав окружившего его с трех сторон Бостона, знает Иван; здесь местный русский район. И правда, таксист высаживает их возле магазинчика с вывеской по-русски: «Книжный мир».