Ремонт человеков
Шрифт:
Я знаю только то, что я хочу еще коньяка. Но не могу себе этого позволить. Еще полбокала — и я рухну на кровать, а может, и не дойду до нее. Рухну просто здесь, на ковре, рядом с открытым баром. Он придет домой, посмотрит на меня — пьяную и одетую, спящую на полу рядом с недопитой бутылкой коньяка, ухмыльнется и возьмет в руки нож. У него он есть, я знаю, я видела как–то раз, когда он открывал правый нижний ящик своего стола. В левом — виски, в правом — нож.
Я встаю с пола и иду в туалет.
Меня покачивает.
Мне надо
Раздеться и в душ.
Но сначала — пописать.
Поссать.
Помочиться.
Я хочу в туалет.
Даже у Седого я не хотела в туалет так, как хочу сейчас. Низ живота просто выворачивает.
Я сажусь на унитаз и чувствую, что унитаз подо мной покачивается так же, как только что пол.
Коньяка для меня было много. Целых полбокала. Банально. Женщина в истерике и слезах пьет коньяк в одиночестве. Чтобы успокоиться и не реветь. Не реветь и не думать. Не думать и не вспоминать. Чтобы просто забыть все. И знать только одно: есть еще один кубик, один странный, серебристо–матовый кубик, который надо внедрить в мужское тело. Кубик–шпион. Кубик–наблюдатель. А я — подглядывающая. Буду подглядывающей. Когда сделаю все до конца.
Я встаю с унитаза и иду в спальню. Уже целенаправленно, уже собрав себя снова на куски. Я развалилась на куски, и я собрала себя вновь. Мне надо раздеться, мне надо принять душ. А потом найти нож. Или убедиться, что он есть. И еще — решить, как мне сделать так, чтобы шпион перешел границу, был внедрен, заслан, оказался на месте. Я — резидентша, так что это я должна продумывать операцию.
Я раздеваюсь, бросаю одежду на кровать и смотрю на себя в зеркало. Я никогда не хожу голой при нем, это он обожает ходить голым при мне. Я — стесняюсь, я вообще почти всего стесняюсь, хотя на самом деле…
Я отворачиваюсь от зеркала и иду в душ. Мне жарко после коньяка, хотя дома прохладно. Но меня уже не качает, я твердо держусь на ногах, я захожу в ванную и лезу под душ.
И душ быстро приводит меня в норму.
Душ всегда быстро приводит меня в норму.
Ванна расслабляет, а душ приводит в норму.
Я становлюсь нормальной женщиной, я вытираюсь тщательно и долго, а потом одеваю свежие трусики. Хотя могла бы и не одевать. Встретить его в маленьком черном платье и без трусиков. И с накрытым столом. Чтобы он удивился и забыл про все на свете. Выждать момент, а потом спросить: зачем тебе это надо…
Не получится, он не поймет, с чего это я такое устроила, наоборот — он что–то заподозрит, так что думай, думай, думай, говорю я себе и одеваю лифчик. Чтобы он вообще ничего не заподозрил — ведь я всегда хожу в лифчике, даже когда мы одни, только на ночь я снимаю его и трусики, если, конечно, нет месячных.
Я накидываю халат и прибираюсь в спальне.
И чувствую, что надо почистить зубы — во рту стало противно от выпитого коньяка.
Так что снова в ванную, но это уже все очень быстро, у меня мало времени, часа два, не больше, и ведь
Я почистила зубы и мне стало легче. Под глазами нет черных кругов, краска смыта, я не красива, я не обольстительна, я просто такая, какая есть. Нормальная женщина. Пресловутый объект желания. Странное существо с отверстием между ног. Иногда мне кажется, что все они воспринимают нас лишь такими, чтобы при этом не говорили. О красоте души, необыкновенном уме и чувстве сострадания. Главное — чтобы была дырка и чтобы эта дырка давала. Дай, говорит он, и я покорно раздвигаю ноги. Или ложусь на бок и позволяю ему раздвинуть ноги самому. Вставить. Всунуть. Всадить.
Выпивший полбокала коньяка кусок мяса.
Это я про себя.
Это я сейчас — кусок мяса, в трусиках, лифчике и халате. Принявший душ кусок мяса, который очень хочет есть.
Если и предстоит быть убитой, то лучше — на сытый желудок.
Съесть пару бутербродов и выпить кофе. И думать, думать, думать.
В левой груди жжет, это просыпается резидент. Или резидентша. Я — резидентша, но мой кубик — резидент, тоже мужского пола. Он. Шпион. Это его кубик шпион, а мой — резидент. Он просыпается и жжет, он хочет, чтобы я побыстрее внедрила шпиона. Послала на задание.
Я смеюсь и иду на кухню.
Беру в холодильнике сыр, в хлебнице — хлеб.
Делаю два бутерброда и кладу их в микроволновку.
Пока она гудит, я делаю себе кофе. Нормальный, то есть, не быстрорастворимый. Варю себе сама кофе в маленькой турочке, которую он подарил мне два года назад — привез с Ближнего Востока, откуда–то с аравийского полуострова.
Есть такой полуостров — аравийский? Или нет? Вроде бы есть…
Кофе готов и бутерброды — тоже. Кофе, который варишь сама, мужского рода, быстрорастворимый — среднего, женского рода кофе нет, женского рода — я.
Тридцатишестилетняя дура, которую хотят убить.
И я совершенно ничего не могу придумать, я пью кофе, ем бутерброды и понимаю, что у меня начинается ступор. И вскоре он перейдет в истерику, очередную истерику, которых на сегодня хватит.
Я ставлю тарелку и чашку в мойку и иду в его кабинет.
В его святилище.
В его скромную мужскую обитель.
В его схрон.
Келью.
Крепость тире цитадель.
Женщинам, детям и собакам вход запрещен.
В нашем доме ни детей, ни собак.
Хотя могли бы быть и те, и другие.
Но ни детей, ни собак, одни женщины, причем — в единственном числе.
Одна женщина.
Это я.
И мне сюда вход тоже должен быть запрещен, но я плюю и иду в его кабинет, захватив с собой собственные сигареты.
Он курит очень крепкие, у меня от них сразу болит голова. Не начинает болеть, а именно болит, то есть — моментально, после первой затяжки.
И я курю свои, но обычно или в гостиной, или на кухне.
А он курит и в гостиной, и на кухне, и в кабинете.