Рената Флори

Берсенева Анна

Внизу, в большом зале, на сцене, расположенной под Аполлоновой колесницей, заиграл притихший было оркестр. Зазвучало танго.

– Горячее когда подавать? – спросил официант.

Его вопрос был обращен к Винсенту. Но он официанту не ответил.

Винсент встал и, обойдя стол, оказался рядом с Ренатой. Он сделал это так быстро, даже порывисто, что упал отставленный им стул.

– Я могу пригласить вас танцевать? – спросил он, глядя на сидящую Ренату с высоты своего роста.

Она тоже невольно встала, и тоже порывисто – конечно, только потому, что ей неловко было задирать голову. Танцевать ей совсем не хотелось: гнев

был не лучшим сопровождением для танцев.

Но Винсент понял ее порывистое движение именно как желание потанцевать. Он взял ее под руку – прикоснулся к локтю тем же легким, осторожным движением. Вот только когда он сделал это в первую минуту ее появления, Ренату взволновал его жест. Теперь же она почувствовала лишь, что гнев сменяется в ее душе унынием.

«Он хочет меня успокоить, – подумала она. – Успокоить, отвлечь. Чтобы я не чувствовала себя среди близких ему людей такой чужой. Такой старой… И такой серой».

Она вдруг отчетливо, остро, болезненно ощутила свою внешнюю, уже ставшую привычной, блеклость как часть блеклости общей, внутренней, составляющей самую суть ее незамысловатой натуры. И стоило ли при этом обижаться, что даже молодой человек, которому злость заменяет ум, воспринял ее как часть бытового пейзажа?

Как воспринимает ее Винсент, думать ей вообще не хотелось.

Рената повела локтем, освобождаясь от его руки.

– Извините, – сказала она, – у меня голова разболелась. Я пойду.

И, ни на кого больше не глядя, не оборачиваясь, пошла к дверям.

Глава 13

Рената сбежала по мраморной лидвалевской лестнице стремительно, как Золушка. Вот только туфельку не потеряла – видно, такой рисунок не был предусмотрен ее судьбой. И давно она уже была не в том возрасте, когда ждут принца.

«Да и никогда я его не ждала», – думала она, быстро переходя через площадь Искусств под рукой у бронзового Пушкина.

Дома зодчего Росси обступали ее со всех сторон. Вид прекрасных, классически строгих питерских зданий всегда вносил мир в Ренатину душу. Но сейчас этого не происходило – впервые в ее жизни.

Она прошла до конца Итальянской улицы, вышла на узкий мостик, перекинутый через канал Грибоедова. На мостике, как всегда, играли уличные музыканты. Странно, что они играли даже теперь, вечером. В весенней тревожной тьме их музыка звучала уныло. Да нет, это просто настроение у нее сейчас унылое, и нечего на музыкантов пенять.

Рената остановилась на мосту, глядя на тускло-зеленую воду канала. Ее душили слезы.

«Я сама виновата, – думала она, судорожно эти дурацкие слезы сглатывая. – Я стала рутиной. – Наверное, это была не очень правильная фраза, но Ренате было сейчас не до правильности фраз. – Да-да, рутиной. Что такое моя жизнь? Работа – дом – работа. И все это я знаю уже до мелочей, во всем этом нет ничего такого, что будило бы… Да хотя бы воображение будило! Я превратилась в какую-то унылую функцию. Еще вздумала смеяться над пафосом, с которым эти дети рассуждали о Достоевском и ноосфере! А сама вообще, между прочим, только приблизительно знаю, что это за ноосфера такая. Мне просто незачем стало это знать. Чтобы делать кесарево и покупать свежие булки у метро, ноосфера ни к чему. И… И что я о себе вообразила? Какие чувства я могу вызывать у мальчика, который весь – порыв, трепет, у которого и мысль, и чувство светятся в глазах? Даже интереса я

не могу у него вызывать, элементарного человеческого интереса, не говоря уже о… Господи, какая глупая фантазия пришла мне в голову, и почему вдруг, и зачем, зачем?!»

Слезы, которые она так старательно пыталась сдержать, все-таки потекли по ее щекам. Давно уже остыли ее щеки от гнева, потому что не было в ее жизни места таким сильным чувствам, как гнев. Она сама не заметила, как это произошло, что в ее жизни не стало места сильным чувствам, но произошло же, и никакие перемены уже невозможны, потому что не может человек переменить свою душу, не может заставить кровь быстрее бежать по жилам. Это тебе не гемоглобин повысить, попил таблеток – и готово.

Вот пожалуйста, даже сейчас ей в голову приходят какие-то медицинские сравнения. От осознания этого силы оставили Ренату совершенно – ноги подкосились, она присела на корточки и в голос зарыдала. Как противна она была себе при этом! Осталось только с моста в воду броситься, как Бедная Лиза какая-нибудь.

Наконец она сумела сдержать слезы – для этого ей пришлось изо всех сил прижаться лбом к холодной чугунной решетке моста. Глупо было плакать. Глупо и, главное, бессмысленно. А жизнь ее так долго – да какое долго, вообще всегда! – была сплошь осмысленной, что этот главный аргумент и сейчас оказался действенным.

Уличные музыканты перестали играть. Рената заметила, что один из них направился к ней. Наверное, решил спросить, не нужна ли помощь, – глаза на его испитом лице были сочувственные, как у Иисуса на старинной пасхальной открытке.

Так оно и оказалось, конечно.

– Вам плохо? – спросил музыкант. – Может, врача вызвать?

– Нет, спасибо, – ответила Рената. – Я сама врач. Все у меня хорошо.

Ей было неловко перед этим сочувствующим человеком. Что, в самом деле, разревелась как дитя? Она ведь прекрасно умеет держать себя в руках.

И в ту самую минуту, как она об этом подумала, Рената почувствовала, что ее плеч касаются другие руки. Она не ожидала этого. Она не могла этого ожидать! Но ей вдруг показалось, что она вот именно ждала этого всегда. И даже не то что ждала… Это не могло быть иначе, вот что ей показалось.

Она замерла, не решаясь обернуться. Руки Винсента лежали у нее на плечах. Она чувствовала их тепло сквозь плотную ткань плаща так же явственно, как недавно сквозь тонкий шелк палантина. Наверное, и голым телом она почувствовала бы их тепло точно так же.

От этой мысли – ясной, просто физически ощутимой мысли – Ренату бросило в жар.

Она не могла проговорить ни слова. Винсент тоже молчал.

«Надо обернуться, – судорожно, так же, как пульсировала в висках кровь, забилась у нее в голове мысль. – Я все-таки старше, чем он, мне проще держать себя в руках. Надо обернуться, сказать ему, что я…»

Но что она должна ему сказать, Рената не знала. И держать себя в руках было ей совсем не просто.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал Винсент. – Простите меня.

И звук его голоса оказался таким спасительным, принес такое облегчение! Рената обернулась, стараясь, чтобы его руки не соскользнули с ее плеч. А это не могло получиться иначе, чем если бы она оказалась в его объятиях. Так оно и получилось – она замерла в кольце его рук, прижимаясь щекой к его груди.

– Вы не могли меня обидеть, – поднимая на него глаза, сказала Рената. – Это просто невозможно.