Рената Флори
Шрифт:
Рената оставила телефон на столе и вернулась из кухни в комнату.
Винсент улыбнулся ей сразу, как только она появилась на пороге. Солнечный луч все-таки добрался до его лица, высушил капли пота на лбу и светился теперь в его глазах и вот в этой улыбке.
– Звонок тебя разбудил, да?
Рената улыбнулась тоже.
– Нет. – Он покачал головой. Абрис его лица переменился от этого движения – стал другой и все равно прекрасный. – Меня разбудил сон.
– Это как? – удивилась Рената.
– Я увидел сон и проснулся от него.
– И
Она прошлепала босыми ногами к кровати, села на край, коснулась ладонью его щеки. Он прижал ее руку щекою и, чуть повернув голову, поцеловал в ладонь.
– Я не могу это рассказать.
– Почему? – улыбнулась Рената. – Это тайна?
– Да, – серьезно кивнул он. – Но не потому, что я хочу скрыть мой сон от тебя, а потому что он не может тебе понравиться.
Это были неопределенные и какие-то странные слова. Но расспросить поточнее, что они означают, Рената не успела. Винсент обнял ее и притянул к себе. Он сделал это с той порывистостью, которая отличала каждое его движение, во всяком случае, каждое движение, связанное с нею.
И Рената тут же ответила на его порыв – она тоже делала это каждый раз, и каждый раз при этом чувствовала в себе и в нем что-то новое, такое, чего не могла ожидать заранее. Как это могло получаться при одних и тех же объятиях? Непонятно. Но получалось именно так.
Руки его дышали теплом, а все тело под одеялом было прохладным, как река. Сбрасывая ночную рубашку, Рената уже прижималась к нему, а он обнимал ее все сильнее и все нежнее; удивительным образом соединялись в нем нежность и сила.
Винсент уложил ее на подушку так осторожно, как будто она была сделана из какого-то очень хрупкого материала. Но когда он сам лег рядом, осторожность сразу же исчезла из его движений – вытеснилась страстью. И в том, как он касался руками и губами всего ее тела, была уже одна только страсть, и губы у него горели при этом как в жару, и она загоралась от его нетерпеливого жара.
Удивительно было его нетерпение! Оно было частью страсти, ее могучей составляющей, оно не торопило, а лишь горячило их обоих, и Ренату особенно. За долгие годы одиночества ей давно уже стало казаться, что тело ее высохло изнутри, а теперь выяснилось, что это была сухость пороха. Не много времени требовалось ее телу до взрыва! Винсент сразу это понял и в нетерпении своем был нетороплив, и в ласках нетороплив был тоже.
Его губы двигались по ее телу вниз медленно и жарко. И огонь, рождавшийся в ней, бежал вслед прикосновениям его губ, как бежит огонь по бикфордову шнуру. И тело ее начинало звенеть от этих прикосновений таким сильным звоном, что сама она казалась себе проводом, натянутым туго, чтобы улавливать любые, даже незаметные внешне, колебания воздуха.
Рената сжимала коленями плечи Винсента, его голова металась у нее под грудью, и больше она не могла уже сдерживать крик, рвущийся у нее из горла. Ласки его должны были кончиться, она больше не могла их выдержать!
Когда Винсент накрыл ее собою, тело его было уже не по-речному прохладным,
Он тоже вскрикнул – что-то короткое, непонятное – и сразу застонал, забился над нею. Порох, порох!.. Пороховым жаром они вспыхивали оба.
Когда это произошло в первый раз, той ночью в пустой комнате на Васильевском острове, Рената не знала, что ей делать, как только все кончилось. Надо что-нибудь сказать ему? Или, наоборот, лучше молчать? Прижаться к нему теснее, отодвинуться, поцеловать его, встать и поскорее выйти?.. Она растерялась совершенно, она забыла, что делают в таких случаях, да и не забыла – ей просто нечего было вспоминать ни о чем подобном!
Но и той ночью, и каждой ночью, которая наступала после нее, и этим утром, когда солнечный луч плясал на их разгоряченных любовью телах, ей ничего не пришлось ни вспоминать, ни делать. Винсент все делал сам, и Рената не могла даже сказать, что именно он делает. Он просто был с нею, вот и все.
Он лег рядом и сразу же положил ладонь на ее щеку так, что голова ее оказалась у него на плече. Он сделал это каким-то особенным движением, общим с тем, которое только что делало их единым телом.
Они долго лежали так молча, и молчание не тяготило их.
– Сердце… – наконец сказала Рената.
– Что – сердце? – не открывая глаз, спросил Винсент.
– Сердце у тебя прерывисто бьется. Ты устал?
– От чего?
Он улыбнулся, по-прежнему не открывая глаз.
– От… От этого.
Рената почувствовала смущение. Как странно! Она и в молодости не чувствовала ничего подобного, и тем более удивительно было чувствовать смущение теперь, когда весь груз ее жизни должен был бы лежать у нее на плечах.
Но она смущалась как девчонка, и в этом смущении было то же самое счастье, что и в пороховых вспышках ее тела.
– Я не устал тебя любить, – сказал Винсент.
Он-то как раз нисколько не смущался, произнося эти слова. Может быть, потому что они звучали не на родном его языке. А может, по другой причине.
Рената приподнялась, быстро поцеловала его в уголок рта и спросила:
– Есть у тебя сегодня репетиция?
– Да. – Он открыл глаза. – Я назначил на одиннадцать часов утра. У нас еще есть время на завтрак. Что ты хочешь поесть?
– Я что-нибудь приготовлю. Ты полежи еще, ладно?
Иногда Винсент готовил завтрак сам. Иногда она готовила. Это каждый раз получалось как-то само собою.
Рената встала, набросила халат и пошла к двери. Когда она обернулась на пороге, Винсент смотрел ей вслед. Его лицо показалось ей каким-то слишком бледным. Но, наверное, это вот именно только показалось от недостатка света, ведь шторы еще были задернуты, и в комнате стоял полумрак.
Придя после ванной в кухню, Рената открыла окно: ей хотелось, чтобы лето вошло в дом всем своим солнцем, всем утренним воздухом, и все это встретило бы Винсента.