Рената Флори
Шрифт:
Она слушала, как шумит в ванной вода, жарила тосты и ждала, когда он придет в кухню.
Наверное, это было смешно – то, что она ожидает его появления так, будто они не расстались пять минут назад. Если бы он догадался об этом ее ожидании, то, может быть, засмеялся бы.
Наконец он появился на пороге. Сердце у Ренаты забилось быстрее.
– Чай или кофе? – спросила она.
– Спасибо, только сок.
– Почему? – удивилась Рената.
– Да-да, – ответил Винсент. – Сейчас…
Вид у него уже был рассеянный,
Винсент сел к столу, она поставила перед ним тарелку с тостами, джем, мед, масло – все, что составляло его обычный утренний набор. Когда Ирка еще жила дома, в Питере, и еще не познакомилась с Антоном, Рената часто ездила с ней вдвоем на выходные в Финляндию. Тогда она и полюбила рациональность и простоту европейских завтраков.
Винсент придвинул к себе тарелку, но не ел, а смотрел в окно. Лицо у него все-таки было бледным. Наверное, от погруженности в собственные мысли.
Ей вдруг стало так жаль, что вот сейчас он уйдет и она не будет видеть его долго-долго, может быть, до самого вечера.
– Винсент… – нерешительно сказала Рената. – Послушай…
Винсент сразу встрепенулся, словно вынырнул из глубокого тумана, в который он был погружен и сквозь который ей было к нему не пробиться.
– Да, – сказал он, – я слушаю. Извини.
Слова и привычки вежливости были в нем так сильны и, главное, так органичны, что проявлялись легко, мгновенно, без малейшего усилия с его стороны.
– Можно мне прийти к тебе на репетицию? – спросила Рената.
Он улыбнулся.
– Что ты? – Она невольно улыбнулась тоже. – Почему ты улыбаешься?
– Просто так. Потому что мне хорошо. Ты спрашиваешь моего разрешения, как будто маленькая девочка.
– Но как же я могу не спросить? А вдруг ты не хочешь?
– Что не хочу?
– Чтобы я пришла.
Винсент репетировал «Бурю» уже третий месяц и ни разу не позвал ее посмотреть его репетиции, так что вполне логично было предположить, что он этого не хочет. Мало ли почему! В том мире, в его мире действовали какие-то особенные законы, которых Рената не понимала.
Он улыбнулся. От улыбки его бледность стала еще заметнее, чем от сосредоточенности.
– Ты думаешь, что я могу этого не хотеть?
– Я не знаю, Винсент. – Рената расслышала нотки смущения в собственном голосе. – Я никогда не сталкивалась… со всем этим.
«Все это» была жизнь, которую он вел. Рената не была уверена, что он понял ее слова.
– «Все это» полно тобой, – сказал он. – Ты не должна бояться туда заглянуть.
Все он понял. Он понимал ее слова прежде, чем она успевала их произнести, и точнее, чем она умела их высказать.
Рената быстро обошла стол и обняла Винсента. Его голова прижалась к ее
– Я не боюсь, – шепнула она. – Я приду. – И, отстранившись, добавила уже громко: – Только ты поешь сначала, ладно? Ты совсем бледный, и мне от этого тревожно.
Она в самом деле тревожилась из-за его бледности. Но никакая тревога не могла быть сильнее ее счастья.
Глава 2
Театр «Норд-Вест», в котором Винсент ставил «Бурю», находился в двух кварталах от дома. Несколько лет назад он и купил квартиру, в которой они теперь жили, именно из-за ее близости к театру.
Рената только недавно узнала, что квартира не снята, а куплена, и это ее удивило.
– Разве ты собирался жить в Москве? – спросила она.
– У меня не было определенных планов, – сказал Винсент. – Но когда я приехал сюда в первый раз, то за год поставил два спектакля. Я думаю, они получились хорошо. Я вспоминаю ту работу со счастьем. И я полюбил Москву. И тогда подумал: почему не надо иметь здесь свой дом? Ты подумала, что это лучше было бы в Петербурге? – улыбнулся он. Рената смутилась: она действительно так подумала. Его способность видеть ее насквозь, его особенное зрение, – это иногда ее пугало. – Петербург слишком похож на Амстердам, – объяснил Винсент. – Может быть, я ошибаюсь, но мне не хотелось просто повторить в России свое чувство к городу, в котором я родился. Это непонятно, да?
– Это понятно, – сказала Рената.
– Да, я чувствовал Петербург как Амстердам. А Москва совсем особенная. Мне захотелось ее понять. Но это пока не очень получается. Каждый раз, когда я приезжаю сюда, у меня такое чувство, которое было в детстве на Рождество: что я счастлив и что сейчас я пойму какую-то очень большую тайну. – Винсент искоса посмотрел на Ренату и добавил, словно извиняясь: – Ты не можешь полюбить Москву, я знаю.
– Д-да, не совсем… – пробормотала Рената.
И в этом его проницательность сказалась тоже. Она действительно не могла полюбить Москву. Это всегда было так, еще когда Рената была школьницей и приезжала сюда с экскурсиями, и это не изменилось теперь.
Что она такое, Москва? Она была Ренате непонятна и в непонятности своей казалась суетливой, суетной, бестолковой. В ней не было стройности – ни в одной ее составляющей не было, и в образе московской жизни стройности не было так же, как в планировке улиц.
Здесь-то, на Северо-Западе, это не очень чувствовалось, потому что это был обычный спальный район, похожий на точно такие же спальные районы любого большого города. Но когда Рената оказывалась где-нибудь в арбатских переулках, или у Чистых Прудов, или в Замоскворечье, или, и особенно, на Тверской – одним словом, где-нибудь, где была, она это понимала, настоящая Москва, – ее сразу же охватывало уныние. Она не могла определить его причину, и от этого оно только возрастало.