Ренегат
Шрифт:
— Это ваша прямая обязанность. — вставляет Люк. — Но вы о ней вспоминаете только сейчас!
— Уйду я — уйдут другие. — угрожает медсестра, не выдумав ничего более дельного. — И никого не останется. А люди, что в подвале — они обречены. Да, моя совесть не чиста, но речь идет не обо мне, просто чисто по-человечески сжалься над ними! Хочешь узнать, почему они пришли сюда? Они наконец-то осмелились драться за свою жизнь. Они хотят доказать, что еще умеют бороться, что в их крови есть немного отваги, а в груди не погас огонь надежды. Они просто напуганы, им нужен кто-то, кто бы их
Запрокинув голову, Джойстин удаляется, демонстративно хлопнув дверью.
— Я устал. — тихо признается Люк.
— Наверно, ты все-таки должен их поддержать. — уверяю я его. — Мне не нравится тот Кентон. Он подозрительный и отстраняется… Ему это не нужно.
— Это он нас сдал. — оповещает Люк. Теперь-то мне понятно, почему тот меня так испугался и позеленел, как несвежий мертвец.
— Почему?
— Полагаю, он надеялся получить в вознаграждение снисходительность к себе.
— И как ты поступишь?
— Никак. — пожимает он плечами. — От предателей избавляются даже те, кому они служили. Я, наверное, пойду. Останешься здесь?
Я согласно киваю.
— Хорошо. — говорит Люк и целует меня. — Береги себя.
Люк забирает руку от моего лица, я замечаю на тыльной стороне ладони рисунок, но не успеваю спросить, что он означает. Как только за ним захлопывается дверь, а я тут же бросаюсь к столу, хватаю тряпку и резкими движениями стряхиваю с нее пыль.
Вопреки тому, что в Котле кроме серой и черной одежды больше никакой не отыщешь, у мамы были розовые платья. В день ее исчезновение на ней было одно из них. Значит, она не ушла по своей воле (этот вариант я всегда откидала), маму арестовали и держали здесь. Она была умной и предусмотрительной и могла оторвать кусок от подола платья и оставить, как след. Но она исчезла год назад, прошло слишком много времени. Но розовые платья были только у нее…
Нужно поискать еще доказательств. В голове возникает ряд вопросов, и они повергают меня в шок. Это ведь комната для приговоренных к казни, ее держали здесь и, вполне возможно, что ее пытали? Может, ее в тайне убили, а тело зарыли где-то поблизости? Или бросили в подвал? Тело давно могло разложиться. А если найду чьи-то кости, не буду уверена, что нашла останки своей матери. В конце концов, его могли сжечь. Но нельзя сидеть, сложа руки, рассчитывая, будто обнаружу еще один знак или она сама нежданно объявится. Определенно, надо ее искать.
Крепко сжимаю, впитавшую в себя пыль тряпицу, бегу в коридор. У главного выхода — негде яблоку упасть. Скопившейся народ взрывается негодующим гвалтом, когда в здание администрации на носилках вносят два маленьких и болезненно-хрупких тела. Кто-то не своим голосом кричит:
— Дети! Они убили детей! Гады!
С тяжким предчувствием мчусь к двери. Лишь бы не Лили! К этому времени они должны были отдалиться от Дуги, и, находясь на безопасном расстоянии и надежно спрятавшись, их бы не заметили.
Женщины в испуге и рыдая, закрывают лица ладонями. Проталкиваюсь ближе к носилкам. Девочка и мальчик не больше десяти лет лежат с открытыми
Джойстин равнодушно приказывает сжечь тела детей. Люди шокированы, но женщина, ни разу не усомнившись в своем распоряжении, настаивает, чтобы убитых бросили в огонь. Мальчика и девочку выносят.
Я сразу иду к Люку. И, как только нахожу его среди раненых, окликаю его, и, уединившись в темном закоулке, высказываю свое мнение, будто дети — это предостережение. На что он рассуждающе отвечает:
— Послушай меня, Харпер Маверик. Котел сровняют с землей вместе с его жителями. Селестайн лично говорила мне это. Она держит свое слово, ты же знаешь. Соврала бы она — не прислала бы тебя сюда, понимаешь? Она просто играет с нами, давит на жалость, чтобы мы отступили.
Я киваю. Аарон Селестайн всегда хотела от меня избавиться и выбрала для моей смерти весьма символическое место — площадь, где разгорелось восстание.
— Вот и славно. — Люк целует меня в лоб. — Прости, мне нужно идти.
Не желая оставаться на едине со смешанными чувствами и свирепыми угрызениями совести, — ведь вокруг полно раненых, они умирают, и в этом есть и моя вина, — помогаю Люку перевязывать покалеченных. Быстро пропитавшиеся кровью повязки, нужно менять каждые два-три часа. Сил ни у кого не хватает.
К обеду я сменила три фартука и поговорила с десятками человек, добросовестно выслушав их пожелания и все самое сокровенное, накопившееся у них на душе за долгие годы мучительной жизни, чем они непременно хотели поделиться хоть с кем-нибудь. Вопреки сильному недомоганию и слабости, некоторые намереваются вступить в бой сегодня ночью, а некоторые хотели бы поскорее забиться смертельным и беспросыпным сном, чтобы не чувствовать боли и отойти в мир иной, спокойный, не такой несправедливый и жестокий, как этот. Но большинство все же беспросветно и самоотверженно, как зеницу ока, лелеют благоуханную, здоровую надежду на скорую победу.
Вечер подкрадывается незаметно, а в месте с ним и усилился страх. Снарядившись, кто оружием, кто лекарствами и необъяснимо радикальной готовностью действовать, все, с напряженным трепетом, ждут от последних часов восстания самого худшего. Наверно, каждый с суровой невозмутимостью снаружи и разрушающим, как мощнейший взрыв, накаленным волнением и беспокойством внутри, предполагает — эта ночь последняя в их жизни и она точно не будет мирной и тихой, как море не знавшее шторма.
Способных принять бой осталось не более ста человек. Напичкавшись досыта обезболивающим, некоторые легко раненные, собрав в кулак стальную волю, подвелись на ноги и обмундировались. На полу разгромленной разрушительными боями площади снова разжигают костры и укрепляют заслоняющие от пуль и защищающие в самую лихую минуту баррикады.