Рентген строгого режима
Шрифт:
– Это ты вчера давал трагика?
– Да, я, – отвечаю с тревогой в душе.
– Ну, ты молодчик! – и пошел себе...
Мира тоже не одобряла моего увлечения самодеятельностью, но я все же убедил ее в конце концов, что ничего предосудительного в этом нет, и она согласилась с моими аргументами...
На одном из концертов отличился старший нарядчик Пашка Эсаулов, который спал в нашей секции. Ну, здоровый был казачина... Представьте себе, на сцену выходят двое богатырей и несут на больших носилках огромную чугунную гирю весом пудов на десять. Несут они гирю с трудом, бугры мышц перекатываются по телу – страшно смотреть... Для пущего эффекта они обнажены до пояса. Осторожно, кряхтя и сопя, ставят они носилки с гирей на пол и, отдуваясь и вытирая пот со лба, медленно уходят со сцены. И вот появляется в спортивном трико могучий Пашка
Так, в трудах и развлечениях прошла зима 1949/50 года. Как-то в начале апреля я вошел после работы в свой 11-й барак и вижу в вестибюле шумную толпу зыков, которые обступили стол с какой-то деревянной штуковиной в виде ящика. На верхней крышке ящика был укреплен игрушечный пропеллер. Желающие испытать силу своих легких должны были дуть в резиновую трубку, которая вставлялась в разные отверстия. В зависимости от номера отверстия и силы дутья пропеллер вращался быстрее или медленнее. Когда я вошел в барак, в трубку дул кто-то из каторжан Горнадзора из соседней секции, и, несмотря на то что его физиономия была красной от натуги, а щеки раздуты, как резиновые мячи, пропеллер вращался еле-еле. В этот момент в барак ворвался Бруно Мейснер и с присущим только ему темпераментом, выхватил трубку изо рта слабосильного каторжанина и с возгласом: «Смотрите, как дуют настоящие мужчины!» – дунул в трубку со всей силы. И в тот же миг был обсыпан с головы до ног белой мукой. Это, оказывается, была первоапрельская шутка... Я думал, что барак развалится от оглушительного хохота, действительно, нельзя было без слез смотреть на бедного, белого с ног до головы, обсыпанного мукой Бруно. А как Бруно смачно ругался, как натурально плевался... И весь вечер пришлось ему вычищать муку щеткой и тряпкой из бушлата, телогрейки и ватных штанов, но Бруно был настоящий мужик, и никакой обиды не затаил.
Пришло наконец и лето, солнце светило круглые сутки, и я очень мучился, не мог спать при свете, а окна занавесить было нечем. Как-то в воскресенье мы сидели в бараке и занимались кто чем: кто чинил одежду, кто читал, кто играл в шахматы. Неожиданно в нашу секцию вошел новый заключенный – небольшого росточка седой армянин с большими карими глазами на аскетическом лице. Он остановился у двери и стал внимательно всех оглядывать, потом быстрыми шагами подошел ко мне и сказал:
– Мне велено разыскать Олега Борисовича Боровского.
Это было удивительно... Я представился. Он назвал себя, протягивая руку:
– Саркисян Георгий Аркадьевич, историк из Москвы.
Мы разговорились. Георгий Аркадьевич был коренной москвич, в детстве он жил с родителями в Англии и говорил по-английски, как англичанин, был великолепно образован, эрудирован, очень талантливый рассказчик. Мы могли слушать его часами, забывая про сон и отдых. К нам Саркисян попал из другого лагеря Воркуты, потому что в Москве он работал ученым секретарем Академии архитектуры, и его посчитали архитектором, хотя он не умел ни чертить, ни проектировать. Однако, учитывая его знания, обаяние, культуру, все единогласно решили, что его надо как-то устроить в Проектную контору. Пошли к Рахмелю, провели совещание и определили Саркисяна на должность «заведующего канцелярией». В его обязанности входило смотреть за двумя копировальщицами, выдавать листы ватмана и писчую бумагу, карандаши, резинки и следить за входящими и исходящими документами. Посадили его в комнату рядом с кабинетом Рахмеля, где сидели две копировальщицы, молоденькие комсомолки Маша Буторина и Валя Ларионова. Кто-то из остряков
В один из вечеров Георгий Аркадьевич поведал нам о своем пути в Речлаг. Посадили Саркисяна, как и меня, в 1948 году, долго морили в тюрьме на Лубянке и старались выколотить из него показания, что он японский шпион. Но, к его удивлению, обращались с ним сносно, не били и не морили голодом. Продержали восемь месяцев в одиночке, но материалы для липового трибунала так и не смогли собрать. Наконец вызвал его для собеседования прокурор и без обиняков заявил:
– Ну что, Саркисян, пора с вами кончать, материалов на вас нет, и я закрываю дело.
Саркисяна вернули в одиночку, и он стал мечтать, как придет завтра домой, отмоется в ванной, пропустит рюмашечку под селедочку, встретится с друзьями, обзвонит всех по телефону, как все удивятся, многие уже, наверно, похоронили его... Но проходит неделя за неделей, а он как сидел в одиночке, так и продолжает сидеть, и никто его не допрашивает, и никуда не вызывают... Наконец как-то днем, его выводят в коридор, где за маленьким столиком сидит молоденький лейтенантик и, протягивая Саркисяну полоску папиросной бумаги, изрекает:
– Вот, гражданин Саркисян, ознакомьтесь и распишитесь.
На этом листочке под копирку было напечатано, что Особое Совещание при МГБ СССР рассмотрело дело по обвинению Г. А. Саркисяна и решило содержать его в лагере строгого режима двадцать лет. И все. Как говорят, можете жаловаться, можете жаловаться... Вот так закрыл дело Саркисяна прокурор – неподкупный страж социалистической законности...
Эту принципиально новую «социалистическую законность» для советских трудящихся разработали два человека: безграмотный недоучившийся грузинский поп-уголовник Джугашвили и бывший начальник полицейской части на Арбате (при Керенском) меньшевик Вышинский. Фундаментом для новой «законности» послужила непреложная истина времен Великой Октябрьской социалистической революции – революционная необходимость и революционное правосознание!
Потом, перед отправкой на этап, Саркисяну разъяснят, что он не считается ни преступником, ни заключенным, он просто временно задержан и при выходе на свободу в анкете сможет писать, что к суду и следствию не привлекался. Учитывая отмеренный ему срок временного задержания, надо признать, что революционное правосознание было в высшей степени гуманно...
Каждый из нас ежечасно и ежедневно помнил всю глубину и ужас своего положения, очень страдал и нравственно, и физически. Мы были лишены всего, что делает жизнь жизнью. Кроме главного – свободы, нас лишили общения с любимыми женщинами, нормального питания, книг, возможности воспитывать детей. Мы были воистину египетскими рабами до конца своих дней...
Как-то утром в воскресенье к нам в барак пришел парикмахер из бани и стал нас стричь машинкой – головы и бороды, почему нас не постригли в бане, я уже не помню. К парикмахеру образовалась очередь, передо мной стоял наш бессменный бригадир Юра Шеплетто. Среди нас, взрослых, он выглядел почти мальчиком. Когда его очередь стала подходить, Юра зачем-то вышел в секцию, а стул освободился, и на него вне очереди уселся один из инженеров строительного отдела. Это был здоровый и хмурый субъект, сидчик с 1937 года, по слухам, до посадки он был «большой шишкой». Говорил он всегда густым басом, ни с кем не дружил, да и его все избегали... В этот момент из секции выскочил Юрочка и увидел, что кресло занято. Он вежливо сказал инженеру:
– Простите, но сейчас моя очередь.
Но услышал в ответ:
– Ладно, обождешь.
И тут наш милый Юрочка преобразился, его большие голубые глаза сверкнули; он стремительно подбежал к «нарушителю», обхватил его за пояс двумя руками, как клещами, и сильно швырнул на пол. Инженер кубарем покатился через весь вестибюль и докатился до входной двери. Мы все опешили. Юра подскочил к поднявшемуся инженеру, встал в боксерскую стойку и хмуро рявкнул:
– Благодари Бога, что я с тобой только боролся! – и сел на освободившийся стул.