Рентген строгого режима
Шрифт:
В то время легковых машин в Воркуте было мало, и золотопогонное начальство ездило на старый дворянский манер – на одноконных легких бричках летом и на санках зимой. Нашего майора возил в бричке вороной жеребец красоты необыкновенной, я всегда любовался, когда жеребец лихо мчал майора по укатанной дороге в управление лагеря, здание которого стояло вблизи лагерной вахты. Однажды в разгар лета вороной конь, мчавший бричку с майором по территории шахты, увидел неподалеку от проволочного забора пасущуюся весьма симпатичную рыжую кобылу. И то ли кобыла состроила жеребцу глазки, то ли еще что, но вороной красавец плюнул на свои служебные обязанности и, трубно заржав и вздыбив хвост свечкой, свернул с дороги и бешеным аллюром помчался к кобыле по кочкам тундры. Отчаянное «тпру» кучера не возымело никакого действия, и бричка, совершив несколько головокружительных пируэтов, сообщила майору и кучеру мощное ускорение, и те, естественно, как мешки с песком, полетели из брички в разные стороны, кувыркнувшись несколько раз. Майор и кучер приземлились довольно далеко друг от друга, только мох тундры спас их от серьезных повреждений... Чем кончился роман вороного жеребца с рыжей красавицей, мне неизвестно, но весь лагерь буквально помирал
Так вот, кучером у майора работал бывший заключенный, а теперь «вольноотпущенник», который, естественно, тяготел больше к заключенным, чем к начальству, к тому же, весьма свирепому. И вот этот кучер перед поездкой из города в лагерь прятал у себя под сиденьем батарею бутылок с водкой, резонно полагая, что кого-кого, а уж его с майором шмонать на вахте не будут... Кучер с этого бизнеса имел хороший профит, так как водку он продавал по двойной цене, но никто на него не обижался, все были довольны. Эта коммерция продолжалась много лет, пока наконец кучер не нарвался на лагерного стукача и не погорел как швед под Полтавой. По раскрытии бизнеса майор Воронин до крайности разъярился и требовал суда над кучером, чтобы ему впаяли новый срок. Чем дело кончилось, я не знаю, но полагаю, что ничем, так как вскоре после смерти Сталина вся лагерная система стала трещать и разваливаться, и если уж решили выпускать заключенных с двадцатипятилетним сроком, то что было говорить о каком-то там кучере с водкой... Смех один.
По рангу лагерных преступлений распитие водки стояло на третьем месте после участия в любой лагерной организации и «дружбы» с вольной женщиной, но все же в лагере всегда можно было выпить стаканчик... Водку в лагерь поставляли многие умельцы. Я, например, знал несколько способов поставки «желанной», хотя сам, конечно, никогда к ним не прибегал, так как к водке был практически равнодушен, ну а если я и захотел бы вдруг выпить, мне принесли бы бутылку прямо в кабинет. Ну а работяги? Брали, например, обыкновенный лом, рихтовали его как следует, потом на токарном станке превращали его в трубу с герметически навинчивающимся концом, внутрь лома наливали водку, вмещалось ровно пол-литра. И вот работяга идет себе через вахту, несет на плече два лома, внутри которых булькает литр спирта, и ничего, проносит, хотя самого работягу прощупывают с полным усердием. Правда, изготовить такой сосуд из лома непростое дело, но в лагере всегда можно было найти токаря самого высокого разряда, которому такая работа была, что называется, раз плюнуть. Или, например, вольный или заключенный тащит за один конец длинную четырехдюймовую трубу и орет у вахты во весь голос: «Открывай ворота (мать-перемать), видишь, тяжело несу (мать перемать)». Вохряк прошмонает его и открывает наконец ворота, а в трубе, завернутые в тряпки, лежат бутылки. Провозили милые бутылочки и внутри сварочного трансформатора с дросселем, из которого заранее вытаскивали сердцевину... Иногда разыг рывали целый спектакль: идет рабочая бригада в зону, все спешат, конечно, и вдруг выясняется, что одного, например, двадцать третьего нет, он где-то «задержался». Так как вся бригада уже прошла в зону, после шмона, конечно, начинается ругань, крик, всех гонят обратно. Тут появляется последний, он бежит к вахте сломя голову, его, конечно, кроют почем зря, некоторые вроде бы дают «затрещину», и он с ходу проскакивает через вахту мимо шмонающего вохряка. Под бушлатом у него надежно закреплены несколько бутылок... Сколько раз я наблюдал за этим спектаклем со стороны и, зная всю подноготную, неизменно восхищался актерским талантом простых работяг. Как-то на моих глазах этот «последний», блестяще исполнив номер с «опозданием», после вахты поскользнулся и грохнулся на спину во весь рост. У меня сжалось сердце – жаль было работягу и, конечно, водку. Разбитые бутылки сильно поранили ему зад, пришлось мне самому его лечить, не мог же я рассказать Токаревой, при каких обстоятельствах он получил травму... Наш лагерный скульптор Балалюнас проносил в лагерь водку с гениальной простотой: возьмет темную большую бутылку, снаружи измажет ее черной олифой, в горлышко вставит измазанную черную же палочку, имитирующую кисточку, и смело идет через вахту, держа в грязной руке грязную бутылку. Конечно, никакой вохряк не догадается наклонить бутылку и посмотреть, какая «олифа» потечет из нее...
Что касается врачей санчасти, то они, как водится, пили чистый спирт, особенно, конечно, не злоупотребляя, пили обычно, отмечая чей-либо день рождения или знаменательную дату. Что было, то было... Но пили в меру, и я никогда не видел врачей пьяными. Что касается меня, то за все годы заключения я перегрузился только один раз, когда отмечал с друзьями свое сорокалетие – 21 декабря 1954 года. Выпив лишнего, я тихо заснул, даже не дождавшись ухода моих гостей...
Дерн, которым я покрыл всю прилегающую к рентгенкабинету территорию, очень быстро пришел в себя, и зеленая травка весело поднялась, а кое-где проросли даже нежные цветочки. Мой Ваня два раза в день поливал лужайку из резинового шланга, который где-то раздобыл и присоединил к стационарному водопроводу. На нашу лужайку никто и никогда не ложился отдыхать, даже стеснялись ходить по ней. Несмотря на каторжную жизнь, люди оставались людьми, они только молча любовались зеленой красотой... Я любил в свободные минуты посидеть на скамеечке около моей лужайки, полюбоваться нежной травкой и поразмышлять...
Как-то в теплый августовский день я вышел подышать свежим воздухом, даже не снял халата и шапочки, и вдруг увидел знакомую фигуру – капитан Филиппов! Волкодав с ОЛПа шахты № 40. Но в каком виде! Небритый, сутулый, он шел как-то неуверенно, низко опустив голову, шинель висела на нем как-то не по-военному, мешком. Я был поражен... Когда мы поравнялись, я бодрым голосом поприветствовал его:
– Здрасте, гражданин начальник!
Филиппов остановился, внимательно посмотрел на меня и, вижу, узнал. Подобие улыбки скривило его губы:
– А, Боровский! Ну, как вы тут живете? – спросил он.
– Хорошо, гражданин начальник, построил второй кабинет и работаю в нем. А как мой кабинет на пятом ОЛПе – работает?
– Хорошо работает. Молодец,
Он помолчал немного, снова опустил голову и, не торопясь, пошел дальше. Я был удивлен такой встречей. Что это с ним сталось? И зачем Волкодав здесь? И он меня похвалил... Вечером я дал задание Зозуле провести расследование об обстоятельствах появления Филиппова на нашем ОЛПе, и утром он сообщил мне следующее. Капитан Филиппов страшно погорел, его сняли с работы, хотели даже исключить из партии, но потом пожалели и перевели его на работу в наш лагерь помощником начальника. И тогда я вспомнил, что на 5-м ОЛПе Филиппов не поладил с опером МГБ, они не поделили власть, и, видимо, опер оказался хитрее Волкодава и попросту «сожрал» его. Много лет спустя стали известны и некоторые детали схватки опера с Волкодавом. Вскоре после моего ухода на «Капиталку» в лагере произошло ЧП: «оборвали когти», а попросту говоря, смылись двое зыков, и так чисто, что их не сразу хватились, а когда хватились – переполох возник ужасающий. Побег заключенных для начальства всегда ЧП с очень неприятными служебными осложнениями, а тут еще лето, вся тундра в цвету и зелени, ищи-свищи в ней две фигуры в черно-сером одеянии... В общем, Филиппов пережил много неприятных часов. В поиск были брошены воинские подразделения на вездеходах, целые своры выученных собак, и, конечно, беглецов обнаружили, правда, в нескольких десятках километрах от лагеря.
Капитан Филиппов, возглавлявший поиск, приказал обоих беглецов застрелить на месте, несмотря на то что оба легли на землю и подняли руки вверх. Трупы доставили в лагерь, произвели вскрытие, как полагается, и написали причину смерти. Эдик Пилецкий, производивший вскрытие, написал в заключении, что по характеру пулевых каналов можно утверждать, что в заключенных стреляли, когда они находились в лежачем положении. Все врачи, присутствовавшие на вскрытии, согласились с Пилецким и подписали акт вскрытия. После Эдик сказал еще, что будет обязательно скандал – нельзя так запросто стрелять в лежачих, уже не те времена... Так оно и вышло. Прошло недели две после похорон беглецов, и в лагерь нагрянула высокая комиссия для проведения расследования. Комиссия не поверила акту вскрытия, приказала эксгумировать трупы и произвести повторное исследование. Все подтвердилось, и Волкодава сняли с должности. Детали этого дела нам, конечно, известны не были, но, видимо, в Управлении Речлага и генералу Деревянко не понравилось самоуправство капитана – стрелять людей без суда и следствия, или лютый враг Филиппова опер МГБ сумел по своим каналам раздуть дело – никто из нас, конечно, не знал, но факт есть факт, карьера Волкодава в Воркуте закончилась, и, видимо, навсегда. Одним мелким тираном стало меньше, но, объективно говоря, ко мне Филиппов относился, в общем-то, хорошо, хотя до сих пор помню его жесткий взгляд, а скрипучий голос звучит у меня в ушах: «А этот жид что здесь делает?» И забыть это невозможно... На «Капиталке» Филиппов пробыл недолго и исчез в неизвестном направлении...
Летом 1952 года ко мне в кабинет зашел знакомый каторжанин с обогатительной фабрики и рассказал, что у них появился новый заключенный, инженер из Москвы, очень симпатичный, но, судя по всему, он сильно болен, и работать ему на пыльной и грязной фабрике, наверное, негоже. «Помогли бы ему вы», – сказал он. Я попросил передать инженеру, чтобы тот зашел ко мне на прием, и мы обсудили бы, что можно для него сделать. Инженер что-то долго не появлялся, но недели через две все же зашел. Я увидел высокого красивого мужчину интеллигентной наружности, бледного и худого. Глаза в характерных черных ободках из въевшейся угольной пыли, смыть которую практически было невозможно.
– Эминов Евгений Александрович, инженер-нефтяник из Москвы, – представился он, протягивая тонкую руку.
Мы уселись на диванчик в моем вестибюле, день был воскресный, спешить некуда, завернули по большой цигарке из махорки в газетной бумаге и принялись рассматривать друг друга. Эминов ничего не спрашивал, как и следует настоящему лагернику, а мой рентгеновский кабинет и аппаратура не произвели на него ни малейшего впечатления. О себе сообщил только, что получил двадцать пять лет лагерей за плен, в немецкой армии не служил, а там тоже сидел в лагерях, но в каких, не сказал. В Москве у него остались жена, сын и дочь. Его беспокоил сын, который бросил нефтяной институт и пошел служить в армию, и что будет с ним дальше, он не представляет... Рассказал, что давно болеет туберкулезом легких, еще с плена, и что работа на обогатительной фабрике ему противопоказана, но просить ничего не стал, посидел еще немного и ушел. Я предложил ему зайти во вторник на прием к врачу-рентгенологу. Если бы я знал, что пришлось пережить Эминову с начала войны и до нашей с ним встречи в особом лагере – умом не понять и пером не описать... Во вторник Эминов пришел на прием. Илья Ильич долго и внимательно рассматривал его грудную «клеть». Когда Эминов оделся и ушел, Кассап сказал, что он не жилец, что от легких у него остались одни верхушки и что его надо немедленно положить в стационар. На следующий день я пропустил Эминова через амбулаторию и уложил в терапевтический корпус. Первые дни почти ежедневно навещал его, интересовался у врачей его состоянием, предлагал ему помощь. К счастью, в мокроте у Эминова не нашли палочек, и его не отправили в Сангородок на верную гибель. Евгений Александрович спокойно лежал, на здоровье не жаловался, много читал и никогда и ничего не просил.
Через месяц Эминов стал выходить на прогулку, правда, с палочкой, захаживал и ко мне в кабинет, но о себе по-прежнему ничего не рассказывал, а я, как и следует воспитанному человеку, не лез с вопросами. Постепенно Эминов окреп, немного даже поправился, но по-прежнему был сдержан и почти никогда не смеялся, но нельзя было сказать, что он очень уж удручен. Прошел еще месяц, Эминов перестал температурить, и врачи заговорили о его выписке, надо было подумать о его трудоустройстве. На комиссовке Токарева поставила в формуляре Эминова букву «И» – инвалид, но переходить в инвалидную команду и болтаться по баракам – занятие не для Евгения Александровича. Хорошо было князю Ухтомскому, который, зажав под мышку шахматную доску, бегал целыми днями по баракам, собирал и распространял лагерные «параши», без удержу «свистел» и утверждал, что существует мировой еврейский заговор, и революцию в России совершили евреи, и Ленин тоже наполовину еврей, и Романовых расстреляли евреи. И вообще он был доволен своей судьбой...