Рентген строгого режима

Боровский Олег Борисович

Вот тогда кто-то и дал команду везти раненых на «Капиталку», там, дескать, самый сильный хирург в Воркуте – Катлапс, – ему и карты в руки... Но на вахте нашего ОЛПа дежурили сталинские чекисты, и им раненые женщины были до феньки, они еще и не то повидали в лагерях, и машину в лагерь не пустили. Пока звонили в Управление Речлага, пока оттуда звонили в лагерь, да лагерь еще сопротивлялся – не наш, дескать, контингент! Шли часы, лилась кровь, потом звонили на вахту... Пока охранники наконец поняли приказ, прошло больше трех часов, и все это время женщины были предоставлены сами себе, безо всякой помощи, врач их почему-то не сопровождал... Вот почему Катлапс орал на начальство: если бы женщин доставили к нам немедленно, он сумел бы спасти всех... А начальники, стыдливо прикрыв погоны белыми халатами, молча выслушали обвинения доктора и так же молчком удалились из операционной. Все-таки я забеспокоился, не будет ли санкций в отношении Катлапса, вдруг возьмут да и упишут доктора на общие работы. Еще год назад это мероприятие было бы вполне реально, хотя тогда и Катлапс держал бы язык за зубами... Санкций против доктора не последовало, времена изменились...

Но что было лейтенанту, стрелявшему в сидящих женщин, мы так толком и не узнали, говорили, что его разжаловали, потом говорили, что судили, но сколько «отвесили», осталось нам неизвестным.

Раненые женщины после операции пролежали у нас недели три, и только потом их всех увезли обратно на «Предшахтную», в женский лагерь. Пока женщины находились у нас, они постоянно были окружены заботой и вниманием, заключенные-мужчины совсем отвыкли от женского общества и к «своим зычкам» относились с трогательной нежностью, угощали чем могли и ухаживали как умели. В нашем лагере было много литовцев, и они без конца осаждали стационар с черного хода в надежде поговорить с землячками, такими же, как они, отверженными... Но куда там, железные Петя Лапинскас и Миша Дециг никого в стационар не пускали. А Лапинскас, сам литовец, и как я успел заметить, допускал послабление своим землякам и разрешал им короткие свидания на скамеечке около моего кабинета. Женщины поначалу ходили на костылях, и я с интересом иногда наблюдал, как молоденькую литовку плотным кольцом окружают каторжане и трещат по-литовски, как сороки...

Случилось, однако, и необыкновенное происшествие, которое ускорило отправку литовок из нашего лагеря. Чтобы оградить женщин от мужчин, которые ходили по стационару преимущественно в кальсонах, их разместили в двух небольших палатах около операционной и строго-настрого запретили всем без исключения заходить к ним. Даже я ходил в «женское» отделение только с разрешения Лапинскаса. Однажды вечером доставили в стационар молодого парня, прямо из шахты, с приступом острого аппендицита. Из приемного покоя больного отвезли в операционную, и Катлапс прооперировал его, причем операция шла трудно и долго, аппендикс уже начал гноиться. Парня положили в палату под строгое наблюдение дежурного фельдшера. Однако Катлапс имел привычку по ночам проверять состояние только что прооперированных, и в ту ночь он, накинув халат, вошел в палату, где лежал больной. Но его постель оказалась пустой... Катлапс сразу догадался, где он, и опрометью ринулся в «женское отделение», буквально стащил парня с женщины, поднял на руки и отнес в операционную. Все швы, и внутренние, и наружные, у больного разошлись, и кровь хлестала из него, как из недорезанного барана. Катлапс объявил общий аврал, подняли всех врачей, фельдшеров и санитаров. Операция по спасению новоявленного Казановы длилась всю ночь, и только утром, перед самой поверкой, все врачи, до предела усталые и взмокшие, вышли из операционной. Жизнь романтика была спасена... Утром на пятиминутке у Токаревой Катлапс подробно рассказал о случившемся. Такого в практике ни у кого из врачей не было. Токарева – как поговаривали злые языки, большой ценитель мужчин – была в полном восторге от ночного происшествия и не скрывала этого...

Но... забота о нравственности заключенных была все еще одной из главных прерогатив лагерного начальства, и Токарева через Управление Речлага добилась распоряжения о возвращении почти выздоровевших женщин обратно на «Предшахтную».

Надо сказать, что драматическая история с женщинами весьма отрицательно сказалась на настроении заключенных. Стрелять в несчастных и беззащитных женщин... Это же чистый фашизм!.. А что же будут делать тогда с нами, с мужчинами? Работяги прямо зубами скрипели от ненависти...

Как-то Ваня Зозуля сообщил мне, что в наш лагерь привезли нового заключенного с Западной Украины, в котором хлопцы-бандеровцы опознали следователя МГБ. Как и почему он попал в наш лагерь, никто понять не мог, мы знали, конечно, что МГБ сажает и своих сотрудников, но знали также, что их всегда держат отдельно от своих бывших подопечных. Для этого была созданы закрытые специальные лагеря, и вдруг, нате вам – живодера привезли к нам. Видимо, произошла какая-то путаница с фамилиями, а может быть, и специально... Органы на все способны... Я спросил Ивана, сколько новичку жить? Ваня пожал плечами и невозмутимо изрек:

– Сутки.

Ваня знал, что говорил... На следующий день бывшего следователя подняли из шахты и отнесли прямо в покойницкую, где наши фельдшера произвели вскрытие тела на предмет определения причины смерти. Из легких, пищевода и желудка покойника фельдшера извлекли куски угля и породы, был и такой способ удушения... Интересно, что на это происшествие никто не обратил внимания, хотя все о нем знали.

– А что? Естественно... – пожимали плечами и переводили разговор на другую тему.

Весной 1954 года ушел на волю и второй мой товарищ по лагерю – Михаил Иванович Сироткин. Свой срок – пятнадцать лет Миша отсидел от звонка до звонка, то есть день в день. До вахты только я один смог проводить Мишу, все остальные его товарищи были на работе. Мы обнялись, и пошел дорогой мой Миша по мосткам в город, без солдат и собак, пошел к новой свободной жизни, отдав лучшие свои годы бессмысленному, нелепому и жестокому наказанию за несовершенные преступления... На воле Мишу никто не ждал, у него не было ни детей, ни жены, правда, в Калуге жили его сестры и братья. Вновь я встретился с Михаилом Ивановичам уже в Москве, в 1957 году, он в чине подполковника был в отставке и на пенсии. Восстановили его и в партии, но к прежней работе не допустили. На старости лет Миша неудачно женился и как-то отошел от нас, но все же изредка мы встречались. Однажды, в хорошем подпитии, я спросил:

– Скажи, Миша, а Зорге ты знал?

Миша как-то смущенно рассмеялся:

– Как не знать, я с ним работал в Токио до 1939 года, пока меня не отозвали

в Москву и не посадили.

– Так что же ты молчишь? Написал бы, как все было.

– Да я и написал, получилась солидная работа, я ее отнес куда следует, там поблагодарили, похвалили и заперли в железный шкаф. Вот и все...

Наверно, Михаил Иванович был последним советским человеком, кто видел живым Рихарда Зорге, разведчика века, как назвали его американцы. Но гениальный Сталин думал иначе, он обозвал Зорге японским шпионом и продал его ни за понюх табака...

Вслед за Мишей Сироткиным получил освобождение и Сергей Михайлович Шибаев, крупный горный инженер из Донбасса. Посадили его, как и многих, в 1937 году. В Воркуте Шибаев работал главным инженером на нескольких шахтах, очень хорошо работал и, будучи заключенным, жестко руководил тысячами вольнонаемных, и все слушались его. Генерал Мальцев за отличную работу сбросил Шибаеву восемь лет срока, и вот выходит Сережа на свободу через семнадцать лет лагерей. Легко сказать – 17 лет... На воле его ждала жена, которая специально приехала в Воркуту встречать мужа. К сожалению, на воле я Сережу так и не увидел, незадолго до моего освобождения он внезапно скончался от кровоизлияния в мозг, так и не успев уехать из Воркуты в теплые края...

Летом 1954 года весь наш лагерь был взбудоражен невероятным событием – убежали на волю четверо заключенных. Побег этот имел свою предысторию, и о ней необходимо рассказать. В 1952 году в Воркуту была направлена на производственную практику группа студентов Ленинградского горного института. Их распределили по разным шахтам Комбината и один из них, с 5-го курса, попал на нашу «Капиталку». Перед началом работы его, как полагается, проинструктировали соответствующим образом, что работать ему придется вместе со страшными преступниками – фашистами и злобными врагами нашего отечества, у которых руки по локоть в народной крови, и, кроме этого, с него взяли подписку о неразглашении всего, что он здесь увидит. Студент оказался очень способным и умным парнем, прекрасно провел практику и уехал с отличной характеристикой в Ленинград. Встретив однокашников, он не удержался и поделился своими впечатлениями о шахтерах, с которыми работал в Воркуте. Как выяснилось, они не были комсомольцами и коммунистами, как вещали газеты и кинохроника, а добывали уголек в воркутинских шахтах, в подавляющем большинстве, бывшие советские солдаты, не по своей воле попавшие в плен к немцам. Рассказы студента не остались незамеченными. Правдолюбца продержали несколько мучительных месяцев в одиночной камере во внутренней тюрьме МГБ на Литейном проспекте и врезали двадцать лет содержания в лагере для особо опасных политических преступников. Обвинение тривиальное – за распространение клеветнических антисоветских измышлений. И волею судеб и работников ГУЛАГА он попал на нашу шахту, но уже в качестве заключенного. Бывший студент не стал ожидать конца срока, а с места в карьер развил бурную деятельность по подготовке побега. Во-первых, он подобрал себе трех товарищей – все молодые и отчаянные хлопцы, готовые на все, – пообещал вывести их на свободу без всякого риска. Во-вторых, в заброшенном забое он организовал тайный склад непортящегося продовольствия и необходимого снаряжения. Будучи почти готовым горным инженером, он хорошо ориентировался в шахте, кроме того, используя ранее заведенные знакомства, достал у маркшейдеров все необходимые для ориентирования карты горных выработок и поверхности над шахтой. Потом «бригадир» нашел заброшенный вентиляционный штрек, который в соответствии с планом шахты выходил далеко за проволочное заграждение и, не мешкая, «бригада» приступила к работе – вчетвером, по очереди, в разные смены начали долбить вертикальный узкий ствол вверх и крепить в нем деревянную лестницу. Работали они вручную, без применения механизмов и взрывчатки, только ломиками и обушками, а им предстояло продолбить слой мерзлой земли толщиной более ста метров, что они и выполнили в течение зимы 1953/54 года. Это был, безусловно, нечеловеческий подвиг, и за всю историю Воркуты единственный... В теплый август 1954 года они наконец вышли на поверхность и оказались далеко за пределами зоны лагеря, где уже не было ни вышек, ни сторожевых собак... «Бригадир» блестяще справился с задачей и всем своим товарищам обеспечил свободу, они вышли в тундру и исчезли... Каждый божий день нас, заключенных, считали два раза – утром и вечером, но мы знали, что у малограмотных вохряков счет никогда не сходился, потому что очень трудно сосчитать шесть с половиной тысяч человек, когда они находятся в разных местах: кто в шахте, кто в зоне, кто за зоной на стройке, кто спит, кто ушел в другой барак к приятелю. Поэтому ошибки в счете – то нехватка двух, то лишние три, никого не удивляли, к этому уже привыкли... Но все же спустя несколько дней нехватка четырех человек стала объективной реальностью, и переполох поднялся ужасный... Были подняты в воздух вертолеты, сформированы специальные поисковые части с собаками, натренированными ловить людей. Бросили в «бой» отряды местной милиции, охотников, спортсменов и просто добровольцев... Мы с тревогой ждали результаты «охоты» – поймают или не поймают. Ловили их больше недели и наконец поймали, куда им было спрятаться? Вокруг на тысячи километров почти непроходимая болотистая тундра, да еще и светло круглые сутки... Обнаружили их с вертолета на берегу какой-то реки, и беглецы решили сдаться на милость победителей, но в последний момент их «бригадир» передумал и ринулся в реку, надеясь, видимо, переплыть ее и спрятаться. Не одолел... температура воды была не более десяти градусов да течение стремительное. Его труп обнаружили на другой день очень далеко от места их последней стоянки... Солдаты все же не удержались и застрелили двоих из сдавшихся, одного оставили для проведения следствия. Мы до слез жалели отчаянных смельчаков, преклоняясь перед их мужеством, умом и волей... Вскоре по лагерю распространился слух, что присланный для проведения следствия полковник, не стесняясь, выражал свое восхищение личностью организатора побега, очень жалел, что тот погиб, и будто даже заявил: