Рентген строгого режима
Шрифт:
Летом 1953 года вышел на свободу Илларий Георгиевич Цейс. Его посадили в Ленинграде в блокаду в 1943 году и «отвесили» десять лет строгого лагеря исключительно за фамилию – не мог же советский гражданин с немецкой фамилией Цейс не быть немецким шпионом! И отсидел симпатичный и добрый архитектор Илларий Цейс десять лет в воркутинских лагерях за необдуманное решение своих далеких предков переехать в поисках счастья из родной Германии в снежную Россию... Илларий уходил на свободу взволнованным и потерянным, на воле его никто не ждал, детей у него не было, а жена – директор средней школы в Ленинграде, партийная конечно, – после ареста мужа отказалась от него и оформила развод. Илларий Цейс был настоящим русским и прежде всего пошел в ресторан отпраздновать свое освобождение. В те годы в Воркуте было только одно питейное заведение – ресторан «Север» на улице Ленина, туда и поспешил Илларий. Ресторан, как всегда, был полон, и только за одним
– Ба! Да это же Илларий Цейс! – рявкнул он на весь ресторан. – Здорово, друг, с освобождением тебя! Официант! Графин водки, закусон к нему и два бифштекса...
Собеседником Иллария оказался начальник Горного отдела Проектной конторы, крупный горный инженер Геннадий Александрович Грудин. В прошлом он был главным инженером «Ткварчелистроя» в Грузии, в 1937 году получил десять лет лагерей, отсидел их в Воркуте и с 1947 года был неизменным начальником горного отдела. По общему мнению, в Воркуте Грудин был самым знающим специалистом, и во всех технических спорах его мнение всегда было окончательным. Спустя несколько часов Цейс и Грудин в обнимку топали к дому Грудина, где Цейс и остался ночевать. Куда ему было идти в таком подпитии...
Несмотря на ощущение, что вот-вот все коренным образом изменится, и, конечно, в лучшую сторону, в нашей жизни случались мелкие и крупные происшествия, и это как-то наполняло смыслом однообразно текущее время. Мой дневальный Ваня Зозуля раздобыл где-то маленькое зеркальце и стал пристально рассматривать свою физиономию. Хорошо конечно, что зеркальце было маленьким и он не мог видеть своего лица целиком. И как-то после очередного сеанса саморазглядывания, Ваня обратился ко мне:
– Олег Борисович, у меня к вам большая просьба – попросите Вальку Бойцову или Токареву достать мне стеклянный глаз, очень уж плохо смотрится моя пустая глазница, да и болит она постоянно, сделайте это, пожалуйста, для меня, очень прошу.
«Ну что ж, – подумал я, – Ваня парень еще молодой, и, действительно, пустая глазница выглядит весьма неприглядно, постоянно слезится и беспокоит его. Попробую...»
К удивлению, Токарева спросила только, какого цвета глаз у Зозули, и пообещала достать протез на городском аптечном складе. К сожалению, ни Токарева, ни тем более я, не знали, что стеклянный протез глаза необходимо подбирать по глазнице, и наша темная безграмотность в этом деле причинила в дальнейшем большие неприятности бедному Ванюше... Примерно через неделю Ивану вручили красивый голубой глаз. Восторгу Ванюши не было конца, он не выпускал зеркальце из рук целыми днями... Ваня обошел с новым глазом всех своих дружков-бандеровцев и всем растрепал, что глаз ему достал Олег Борисович. Один из его дружков, восхитившись глазом, даже спросил его:
– Ну, Ваня, скажи честно, ты хоть чуть-чуть, ну самую малость, видишь, новым глазом?
И Ваня ничуть не удивился этому вопросу, он знал своих дружков... Однако коварная судьба подстерегла бедного Ивана. По моему совету, на ночь Иван свой глаз вынимал и клал в кружку с водой, которую ставил на тумбочку, стоящую между нарами, и ночью кто-то впотьмах опрокинул кружку, а еще кто-то наступил шахтерским сапожищем на красивый глаз и превратил его в кучку мелкой стеклянной крошки. Утром, когда Иван пришел на работу, его здоровый глаз и пустая глазница были до краев наполнены слезами, изуродованные губы дрожали, и он молча и красноречиво смотрел на меня. Его взгляда я выдержать не смог, и тотчас же пошел на поклон к Токаревой, что я, честно сказать, очень не любил делать. Токарева скривилась в неудовольствии, но пообещала достать новый глаз. Через неделю Иван получил новый глаз, но когда вечером Ваня пошел в сортир, красавец-глаз, не подогнанный по глазнице, вывалился и пропал во тьме огромной выгребной ямы... Была зима, Иван, позвал всех своих дружков на помощь и несколько часов провел в поисках в яме с фекалиями, но глаза так и не нашел... Утром пришел на работу, молча улегся на кушетку носом к стенке и на мое обращение не отзывался... Когда я в третий раз пришел с поклоном к Токаревой, то еще раз имел случай убедиться, как она хорошо ко мне относится. В первый момент ее физиономия перекосилась, она, наверно, подумала, что мы просто издеваемся над ней, но, увидев мой донельзя сконфуженный вид, взяла себя в руки и резким голосом изрекла:
– Ладно, в последний раз, пусть больше не теряет. Идите.
Однако и этот третий глаз парень умудрился выронить в сугроб, и только мобилизовав целую бригаду своих дружков-шахтеров и пропустив через свои ладони тонны снега, отыскали наконец Ванин глаз. На этом эпопея и закончилась, и только когда Иван освободился и уехал из Воркуты, врачи подобрали ему глазной протез по глазнице, и он уже его больше не терял.
Никогда
Неожиданно в коридоре поднялся шум, загрохотали сапоги, послышались возбужденные голоса. В кабинет без стука влетел красный Петя Лапинскас и сообщил, что в стационар привезли на «скорой» несколько женщин с огнестрелом и что всем им необходимо срочно сделать рентгеновские снимки и определить положение пуль. Одну из них, которая была в самом тяжелом состоянии, Катлапс велел положить немедленно на операционный стол, и он уже приступает к операции. Что за женщины и почему и стреляные, Петя не знал и убежал как наскипидаренный. Мою меланхолию как ветром сдуло, и я быстро приготовил аппарат, кассеты, надел белый халат и вымыл руки. Все это я проделывал тысячи раз и тратил на подготовку одну-две минуты. Открылась дверь, и на белой каталке санитары доставили первую женщину. На каталке лежит миниатюрная красивая блондиночка лет двадцати трех – двадцати пяти, ее чудесные локоны разметались на подушке, вся нижняя часть тела в крови, она кусает истерзанные губы, тихо стонет, едва сдерживая крик, все лицо в слезах... Мне впервые пришлось делать снимки заключенным женщинам – это тоже показатель ослабления общего лагерного режима. Я быстро сделал обзорные снимки таза и бедер в двух проекциях на большую кассету. Глубоко в мягких тканях были хорошо видны пули – несколько штук, но все прошли ниже почек и не задели мочевого пузыря, поэтому она и осталась живой, хотя и потеряла много крови... Санитары осторожно переложили бедняжку на каталку и увезли в операционную. Петя Лапинскас сказал, что сейчас привезут вторую раненую, ее готовят в ванной комнате, и еще Петя добавил, что доставили пять женщин и что всех будет оперировать Катлапс. Я пошел в операционную, чтобы узнать, что сталось с первой раненой, которую поместили прямо в операционную. У двери операционной я в недоумении остановился, там гремел голос Катлапса, который страшно ругался, правда, без крепких выражений. Он кричал на кого-то:
– Палачи! Убийцы! Я сорок лет оперирую, и никто на столе у меня еще не умирал, это первый случай, и то по вашей вине! Если бы ее доставили хотя бы на час раньше, мы смогли бы ее спасти!
Я вошел в операционную, и первое, что мне бросилось в глаза – голое окровавленное тело молодой женщины на операционном столе, ее брюшина была вскрыта, куски окровавленных кишок вывалились на стол, и мне стало ясно, что женщина мертва. Неподалеку от стола в накинутых на шинели белых халатах стояла группа военных с погонами. Красный и возбужденный Катлапс орал во весь голос на офицеров... И как он только не боится, что это с ним стряслось, недоумевал я. Увидев меня, доктор уже спокойным голосом сказал:
– Олег Борисович, пожалуйста, сделайте снимки и всем остальным, будем оперировать, пока не поздно...
Санитары быстро унесли умершую, сменили окровавленные простыни и уложили на стол блондиночку, которой я только что сделал снимки. Мне было ужасно жаль эту бедненькую девушку, я не мог спокойно смотреть на ее детские пальчики, на весь ее окровавленный и растерзанный вид... Я пошел делать снимки остальным трем женщинам, у всех оказались пули в мягких тканях таза и бедер. Катлапс пулевыми щипцами, ориентируясь по рентгеновским снимкам, быстро извлек все пули, и жизнь остальных четырех раненых оказалась вне опасности.
Как вскоре выяснилось, дело с ранеными женщинами оказалось обыденным и простым. Бригаду заключенных женщин из лагеря «Предшахтная» вывели на ремонт шоссейной дороги. В обеденный перерыв группа молодых литовок села на мох около дороги и принялась петь свои литовские песни. Что им было еще делать? День стоял солнечный и теплый... Конвойному офицеру, младшему лейтенанту, пение литовок показалось почему-то антисоветским, и он приказал им замолчать. Но в лагерном уставе, в котором все было запрещено, специального запрещения петь песни не было, и литовки это отлично знали и со спокойной совестью продолжали петь. Такое неподчинение советскому офицеру, да еще каких-то там паршивых фашистских тварей, привело охранника в слепое бешенство и он, выхватив у ближайшего солдата автомат, вполне профессионально дал очередь по поющим женщинам. Но все же в последний момент, видимо, лейтенант подсознательно направил дуло автомата не в голову, а немного ниже, и попал всем в задницы, кроме одной. У той пули задели почки и печень. Всех раненых женщин забрала скорая помощь и повезла обратно в лагерь «Предшахтная», но санчасть лагеря отказалась их принять, чувствуя, видимо, недостаточный уровень собственной хирургической компетентности. Тогда их повезли в городскую больницу, но там их тоже отказались госпитализировать, но уже по политическим соображениям: лучше перебдеть, чем недобдеть.