Репортёр

Горшков Александр Касьянович

Марта шла вдоль коек, где лежали прооперированные – живые и мертвые, пытаясь разглядеть знакомое лицо.

– Не мешай, – санитар грубо оттолкнул ее, освобождая проход для носилок, на которых лежал очередной покойник.

Марта не знала, где искать и кого спросить. И тут она увидала врача – скорее всего, хирурга, в запачканном следами свежей крови халате, стоявшем у приоткрытого окна и курившего глубокими затяжками сигарету, не снимая хирургических перчаток.

– Я ищу.., – начала было Марта, но врач, быстро глянув на нее, спросил:

– Там искала? –

кивнул он в сторону рядов больничных коек, мимо которых она только что шла. Но Марте не хватило сил даже на то, чтобы хоть что-то ответить.

– Тогда посмотри вон там, – поняв ее состояние, он кивнул в сторону длинного коридора, где в несколько рядов стояли такие же металлические койки, – а если и там нет, то пройди в самый конец и выйди во двор. Там наверняка найдешь. Если он вообще тут, а не...

И кивнул уже в ту сторону, откуда доносились звуки ожесточенного боя.

Марта снова пошла вдоль коек, на которых лежали тяжелораненые бойцы, провожавшие ее безучастным взглядом, полным физических страданий, боли и отчаяния. Она уже не осмеливалась кого-либо спрашивать об Алексее – им хватало своих воспоминаний, чтобы помнить еще о каком-то репортере, отважившемся вместе со штурмовым отрядом сунуть голову в самое пекло.

В предчувствии чего-то жуткого она шагнула к двери, ведшей наружу, и отворила ее. Она увидела небольшой внутренний двор, со всех сторон огороженный стенами полуразрушенных больничных корпусов. Почти треть площади этого двора была накрыта навесом из бетонных плит, что давало возможность тем, кто здесь находился, чувствовать себя в относительной безопасности.

Взглянув на штабелированные доски, укрытые под навесом, и работавших здесь нескольких человек в солдатской форме, Марта сразу поняла, что это была похоронная команда, готовившая опознанные тела к отправке домой. Ее поразило, что работа, которую делали эти люди, казалась им такой же будничной, как и сама смерть, которую принимали на той войне: буднично, каждый день, без всякого пафоса – от пули, на мине–ловушке, в горящем БТРе…

Одни солдаты сколачивали из досок гробы, другой запаивал большим разогретым докрасна паяльником цинковые ящики. Тут же, под навесом, в мешках из переливающейся и шелестящей на сквозняке фольги, лежали трупы убитых и умерших. Рядом дымилась чугунная солдатская печка, на ней кипел старый алюминиевый чайник, а из самой печки торчали еще два больших паяльника.

Солдаты, гревшиеся возле буржуйки, даже не повернулись в сторону Марты, когда та вошла во двор. Они продолжали свой разговор, тихо пересмеиваясь, поочередно затягиваясь одной на всех сигаретой и попивая из кружек дымящийся кипяток. Из дальнего угла двора, где стояли складированные ящики, доносился стук молотка: там уже заколачивали крышки ящиков с запаянными цинковыми гробами.

От всего увиденного Марте захотелось кричать, но она собрала последние силы и пошла вдоль сложенных мешков из фольги, вчитываясь в имена, написанные на прикрепленных к ним бирках.

– Плохо спать будешь, – услышала она за спиной насмешливый голос солдат, – кошмарики приснятся.

Марта

никак не отреагировала на этот неуместный смех. Она наклонялась то к одному, то к другому мешку в надежде найти знакомое имя.

И тут она увидела его. Не имя, а самого Алексея. Вернее, то, что от него осталось: обугленную груду с вытянутой рукой, на которой остались часы – те самые знакомые Марте часы, которые, по словам Алексея, достались ему в память от его друга–чеченца перед расставанием с родиной. Его тело тоже лежало в цинковом ящике, и солдат, запаивавший крышку, как раз примерял ее, прежде чем начать работать раскаленным паяльником.

Марта оттолкнула солдата и, присев рядом с цинковым гробом, коснулась руки с часами. Да, это были те самые часы Orient, которыми Алексей очень дорожил как последней памятью о своем близком друге. Часы еще шли, хотя рука, на которой они висели, была давно безжизненна.

Охваченная совершенным ужасом и отчаянием, Марта, не выпуская обгоревшей руки Алексея, закричала к небу, чувствуя, что сейчас ее больше никто не услышит:

– Господи, я никогда не молилась к Тебе и не верила, что Ты есть… Если Ты есть, почему не видишь все это?.. Почему не остановишь эту войну?.. Ведь Тебя называют Отцом Небесным… Зачем это все?.. Где Твои глаза, уши, если Ты есть и если все можешь?..

Она перевела взгляд на изуродованное до неузнаваемости тело Алексея и зашептала:

– Верни мне его, Господи… Я уверую в Тебя, только верни… Ты ведь все можешь…

Солдат тронул ее за плечо:

– Успокойся… Оттуда еще никто не возвращался… А нам работать надо. Скоро за «двухсотыми»[41] транспорт придет. На аэродроме для них уже готов «борт»[42]. Отойди.

Марта даже не шевельнулась, продолжая сидеть, склонившись над черными, обугленными останками своего друга.

– Отойди, нам работать надо, – настойчиво потребовал солдат, уже, видно, привыкший к таким сценам.

– Он живой, – чуть слышно прошептала Марта.

– Не понял юмора, – хохотнул солдат, держа паяльник.

– Он живой… Он сейчас встанет… Он сейчас…

И в это мгновение ей показалось, что холодная, уже окостеневшая рука, которую она держала, слабо шевельнулась, постепенно наполняясь теплом. Не веря в это чудо, Марта закричала и… проснулась.

19

Несколько минут Марта лежала, боясь повернуться к лежащему рядом Алексею. Но его тихое посапывание, ровное дыхание понемногу начали успокаивать. Марта прижалась к Алексею, наслаждаясь исходившему от него теплом.

Почувствовав, что Марта не спит, Алексей заворочался и обнял ее.

– Кому не спится в ночь глухую? – сонным голосом пробормотал он и, нежно обняв Марту, поцеловал ее. Марта ответила ему таким же нежным поцелуем, но ничего не сказала. Словно желая еще раз убедиться, что все виденное ею было сном, она взяла левую руку Алексея и погладила.

– Почему ты без часов? – шепотом спросила она. – Где твои часы?

– Рядом, – Алексей уже почти проснулся. – Тебе опять что-то приснилось?